Джигсо возвращается в Нью-Йорк по той же причине, по которой псы возвращаются к своему дерьму — почему нет. Куда ему еще идти, он вырос здесь, к югу от Сорок второй и к четырнадцати знал по фамилиям всех копов из Десятого. Они не особенно вязались к ним, ребятам из приюта, но, понятно, никто и не стал закрывать глаза на то, что Джигсо взяли с большой дозой. Можно было сторговаться, но Джигсо с души воротило от того мудака, который все пытался с ним по-хорошему — да и потом, Джигсо получше него знал, что будет, если парни из Адской кухни узнают, что у него развязался язык, и никакая полицейская защита не поможет. Он не был совершеннолетним, а тогда еще не действовала эта сраная программа ужесточения наказания за распространение — так что в первый раз Джигсо отделался всего двумя годами в исправительном заведении, и этот факт был вымаран из его биографии, когда он достиг совершеннолетия, но выйдя из Центра он вновь вернулся на Манхэттен, как возвращался позже, каждый гребаный раз, как вернулся и сейчас.

Куда еще ему было идти — Трентон казался пустым, каким-то мертвым; через семнадцать дней после того, как санитар в последний раз наведался к палате Джигсо, кашляя так, будто собирался выхаркать свои легкие в миску с обедом, свет просто вырубился, а аварийный генератор не сработал.
Джигсо посмотрел на дверь, на темный датчик над притолокой, поднялся и подошел к двери. Она открылась после первого же толчка — коридор был тих и пуст, резиновая подошва тапочек Джигсо поскрипывала по линолеуму.
Он спустился на первый этаж, также беспрепятственно миновав несколько решетчатых дверей, отгораживающих Джигсо и таких как Джигсо от мира, бесстрастно посмотрел на следы кровавого побоища в холле, раскрашенном в блевотно-желтый, и вышел на улицу в разбитые стеклянные двери.

На парковке под неработающим фонарем стояла одна-единственная тачка, потасканный жизнью форд, темнеющий в розовом нежном рассвете. Внутри, на водительском месте, кто-то возился, тяжело, неповоротливо. Джигсо не колеблясь открыл дверь и водитель попытался вгрызться ему в предплечье, скаля зубы. Бен, значилось на бейдже, по-прежнему прикрепленном к карману форменной куртки. Джигсо обхватил мудилу обеими руками и повернул, сворачивая высохшую шею. Мудила продолжил клацать зубами, пытаясь развернуться, и Джигсо впервые за долгое время ощутил что-то вроде легкого любопытства: прежде, до того, как восемь лет назад он оказался в одиночке психиатрической клиники Трентона для преступников с психическими отклонениями, чтобы провести там всю оставшуюся жизнь, люди такого себе не позволяли, и когда им сворачивали шеи, они больше не дергались.
Мудилу с этим правилом явно не познакомили, потому что он продолжал дергаться — а может, за восемь лет поменялись правила, такое тоже могло быть, правила постоянно менялись, что приводило Джигсо в бешенство.

Он обхватил мудилу-Бена за плечи и выволок из тачки, тот вывалился на пыльный асфальт как мешок с дерьмом, вцепился Джигсо в лодыжку. Джигсо стряхнул чужие пальцы, наступил на кисть, Бен, издавая тихое рычание, пытался ползти, и Джигсо рассвирепел окончательно. Опустился, вжимая колено в спину мудиле, сжал его череп в ладонях и несколько раз приложил об асфальт, пока череп не треснул, как глиняный горшок. Бен затих — некоторые правила все еще работают, со смутным удовлетворением подумал Джигсо, поднимаясь.
Ключи зажигания покачивались в замке, на пассажирском сиденье стояла спортивная сумка с какими-то шмотками, в которые Джигсо влез — почему-то ему казалось, что Мудила был меньше и тощее, но может, это были не его шмотки, не его сумка и даже не его форд.
Зато теперь все это принадлежало Джигсо.

В тачке воняло дерьмом и травкой, но он открыл окна и утренний воздух существенно улучшил дело к тому моменту, как форд докатил до Нью-Йорка. Город выглядел как после проигранной войны, но Джигсо принял это как должное: в его воспоминаниях всегда была война, и Нью-Йорк ничем не отличался от Багдада или Басры из телевизионных хроник.
Несмотря на прошедшие годы, он с легкостью ориентировался в переплетении улиц, игнорируя отключенные светофоры, объезжая заторы и какие-то искусственные заграждения, не превышая десяти миль. На Манхэттене, сколько Джигсо себя помнил, всегда были пробки, а тела на улицах, разлагающиеся под летним солнцем, выглядели для него еще одним элементом городского ландшафта.
Приют был закрыт, кое-где попадались какие-то полустершиеся красные кресты, но Джигсо не обратил на них внимания. Обошел территорию, заглянул под криво приколоченную вывеску, извещающую о том, что приют закрыли на реновацию еще в две тысячи девятнадцатом.
Блядские меняющиеся правила, подумал Джигсо.
Блядские, блядские, блядские, он это ненавидел.

На после у него нет никаких планов, он не так чтобы хорош в этом — в том, чтобы строить планы.
Ему хочется отлить — он отливает в давно высохшую клумбу, за которой ухаживало сразу двое монахинь.
Хочется пройтись — он идет, бросая форд с той же легкостью, с которой он его нашел на той парковке.
Солнце пригревает, но Джигсо малочувствителен к температуре, ему не жарко даже в плотной черной куртке.
Ему вообще не бывает жарко, не бывает холодно — ему никак, и это кажется ему таким же нормальным, каким ненормальным кажется другим.
Белые тапочки — единственное, что сохранилось от больничной робы, потому что ботинки Мудилы оказались слишком малы — шлепают по нагретому асфальту, шлеп-шлеп, шлеп-шлеп.
Джигсо минует один квартал за другим, пока блики солнца на стекле не привлекают его внимание.

Это небольшой фургон доставки, выкрашенный в узнаваемые цвета и криво припаркованный на обочине. На лобовом внутри кабины красные разводы, Джигсо подходит ближе, рассматривая кляксу на стекле, заляпанный кровью руль, кровавые пятна на асфальте, ведущие прочь в переулок, затем смотрит на висящий на зеркале заднего вида массивный католический крест, поблескивающий дешевой позолотой.
Тянется, выжимает блокиратор под панелью, а затем также неторопливо идет к кузову, дергает двери, вытаскивает первую же паллету, рвет пальцами пластик и вытаскивает теплую бутылку.
Кола шипит, едва он отворачивает крышку, углекислый газ бьет в нос; после восьми лет в лучшем случае химозного разбавленного персикового сока кола кажется Джигсо охуенно сладкой, прокатываясь по языку первым глотком.

Он вспоминает, что в кабине видел пакет чипсов, возвращается, не выпуская бутылку из рук, влезает за руль, максимально отодвигая сиденье.
Чипсы чуть полежавшие, но все равно способны утолить голод. Джигсо едва чувствует их вкус, кидает горстями в рот, тщательно пережевывая и запивая колой. Солнце нагревает кабину, но ему похуй, как похуй и на слабый аромат высохшей на лобовом стекле крови.
Джигсо находит ключи, включает двигатель, щелкает управлением дворников — в разбрызгивателях еще есть немного воды, дворники бессмысленно принимаются за дело — кровь внутри — но их монотонное шуршание Джигсо успокаивает.
Он ест чипсы, пьет колу, сидя в брошенном фургоне доставки, листает найденную в бардачке книгу — какая-то хуйня про четыре камня вашего спасения, — в самом сердце сдохшего и разлагающегося города, и его этот факт нисколько не ебет.

Джигсо с легким интересом наблюдает, как у магазина завязывается стычка. Одна из тех, кто вломился в магазин, светловолосая женщина. Джигсо нравится клубничный оттенок, в который кровь окрашивает волосы блондинок, он смотрит, как она взмахивает дубинкой, блестящей на солнце, как разбивает ею черепа тех, кто вытаскивается из магазина.
Смотрит и ждет, что будет дальше, потому что копов пока еще нет, потому что люди сражаются как какие-то первобытные племена, не поделившие добычу. Ни выстрелов, ничего, только скрип тележек, только звон растаптываемого стекла, только короткие фразы, которыми обмениваются эти люди.

Подоплека происходящего от Джигсо ускользает — то есть, он понимает, что группа хотела обнести магазин, но им помешали, и теперь наблюдает, как мог бы наблюдать за бейсбольным матчем, разве что здесь ставки повыше: еще один падает на асфальт под ударом дубинки в руках блондинки, один из ее группы вскрикивает одобрительно, выкрикивает «Хвала!».

Джигсо не так чтобы религиозен — но он воспитан в приюте под патронажем католической церкви, и жрал это дерьмо на завтрак, обед и ужин, а иногда вместо завтрака, обеда и ужина, потому что сестра Лидия не гнушалась оставлять тех, кто вызвал ее гнев, без жратвы. Джигсо не религиозен, но не сомневается, что Он есть и смотрит за ними всеми.
В его представлении Он прежде всего жесток и мстителен, Он устанавливает правила, а затем меняет их без предупреждения, но после лет, проведенных в приюте, Джигсо накрепко усвоил еще кое-что: если ты делаешь то, чего Он от тебя хочет, то Он может дать тебе и то, чего ты жаждешь. Потом будет расплата, расплата всегда бывает, даже если тебе казалось, что у вас честная сделка, но это уже после — после момента восторга настолько мощного, что ради него восемь лет в трентонской одиночке кажутся вполне приемлемой ценой.

Сейчас Джигсо наклоняет голову к плечу, наблюдая за тем, как еще шестеро неторопливо подгребают к разворачивающейся у магазина стычке. Эти шестеро — они другие, такие же как те, что лезут из магазина, но не такие, как люди с тележками. Сидя в фургоне, Джигсо уже пару раз увидал таких — они куда-то тащутся по своим делам, не обращая на него никакого внимания, и выглядят так, будто только что выбрались из могилы.
Джигсо не в претензии, ему срать, кто и как выглядит, разве что его напрягает один из этих шестерых, который ковыляет к магазину, несмотря на волочащиеся за ним внутренности, собирающие с асфальта пыль и прочее дерьмо.
Это, блядь, против правил: если мудаку вскрыли брюхо, он должен заниматься этим вопросом до тех пор, пока не подохнет, а этот, несмотря на то, что кровь уже запеклась и больше не льется из него как из недорезанной свиньи, игнорирует тот факт, что ежесекундно рискует наступить на собственную же требуху.

В Джигсо медленно вскипает гнев: какого хуя.
И когда это все же случается — мудак все же наступает на собственные кишки и, на миг неуклюже зависнув в нелепой позе, валится на асфальт — Джигсо вытаскивается из фургона, вытирая чипсовую крошку с рук о майку.
Балонный ключ прыгает в его кулак будто сам собой: Джигсо мог бы удивиться, если бы умел испытывать несколько эмоций за раз, а так он просто сжимает рукоятку посильнее, направляясь к упавшему, который ворочается на асфальте, напоминая Мудилу-Бена. И так же перестает ворочаться, когда Джигсо разбивает ему череп ключом.
Увлекается — есть за ним грешок, бьет и бьет, как будто хочет вбить его в асфальт.
— Эй! — кричит ему один из тех, возле магазина. — Осторожнее, слева!..

Руки, напоминающие недавно прокрученный фарш, вцепляются в него, воняющая как фабрика дерьма баба в когда-то голубом костюме парамедика обхватывает Джигсо так, будто собирается засосаться с ним. Джигсо с неудовольствием отмечает, что у нее нет половины лица, он может рассмотреть кости в ошметках содранного мяса, одна глазница пустая, выдавленный или выколотый глаз присох к разобранной щеке. Еще она какая-то сраная мексиканка, а Джигсо ненавидит мексиканцев, отталкивает ее, но она вцепилась как клещ, вгрызается в его плечо под треск разрываемой куртки, и он чувствует ее зубы на себе.
Все же отталкивает — у нее рот в свежей крови, его крови, и она рычит, снова идет, идет даже после того, как Джигсо взмахивает ключом. Когда ключ разбивает ей лоб, падает как подкошенная, но вот теперь Джигсо, пожалуй, действительно в ярости, так что когда на него наваливается третий, здоровяк с жирным пузом, вываливающимся из-под заляпанной кровью и грязью майкой с логотипом Рэд Сокс, Джигсо даже рад, даже когда здоровяку удается повалить его на асфальт — чертов боров тяжелый как грузовая фура, Джигсо перехватывает его харю, отводя от себя, а тот все лязгает челюсть, распространяя облако удушливой вони, давая Джигсо полюбоваться на застрявшее между зубов дерьмо.

Ногти Джигсо скользят по щеке здоровяка, его плоть под касанием кажется какой-то рыхлой, как еще недосохшее папье-маше, кожа сходит целыми кусками, а когда большой палец Джигсо попадает ему в глаз, тот лопается с глухим мокрым чавканьем, напоминающим Джигсо о сексе. Здоровяка ничуть не смущает утрата глаза, но Джигсо давит и давит, погружая глаз в глазницу, задевая кость, еще глубже, и лопнувшая склера течет по кисти, стекает в рукав.
Кто-то падает на них сверху, придавливая Джигсо к асфальту, вгрызаясь в бок над поясом джинсов, здоровяк смыкает челюсть на предплечье, трясет башкой будто собака, добравшаяся до свежего мяса.
Джигсо смотрит ему в уцелевший глаз над разодранной щекой и кое-что смекает: правила изменились еще сильнее, чем ему казалось.

Навалившуюся на него тушу оттаскивают, через заливающую глаза кровь — свою из руки и чужую, воняющую тухлятиной — Джигсо видит светлые волосы в солнечном свете, видит упрямый подбородок, крепко сжатые губы: та блондинистая баба приходит ему на выручку.
Не одна — но Джигсо не смотрит на других, не смотрит, как высокий худой мужчина расправляется с опрокинутым мертвецом, не смотрит, как здоровый мужик, по виду настоящая деревенщина, оттаскивает того, кто рвет Джигсо, в сторону с помощью дружков. Дышать становится легче, когда с его грудной клетки стащили одноглазого мудилу, и Джигсо дышит, шумно втягивая воздух сквозь сжатые зубы, надеясь почувствовать ее запах — она наклонилась над ним, протягивая руку, коротко подстриженные ногти, почти незаметный маникюр, ободок обручального кольца.
Все это откладывается в памяти Джигсо, оседает грузом на илистое дно, будто якоря.
Он переводит взгляд на мужчину, который пытается ее оттолкнуть и что-то несет насчет укусов — это так: чертовы твари накинулись как звери, Джигсо с неудовольствием оглядывает порванный рукав куртки, черную футболку, липнущую к бокам и животу — кровь на черном незаметна, но запах ни с чем не спутаешь.

Он обхватывает бабу за запястье, смыкает пальцы в хватке, к которой она едва ли привыкла, но ее лицо не меняет выражение — она по-прежнему смотрит на Джигсо с чем-то, что он так и не может, не умеет прочесть, но не отбирает руку, помогает ему сперва сесть, а потом и встать.
На манжете ее легкой летней блузки, на светлой коже остаются отпечатки пальцев Джигсо — кровь, еще какое-то дерьмо, но если ей это не по нутру, она умело это скрывает.
Остальные таращатся на него с плохо скрытым страхом — и это понятно, это привычно, Джигсо и не припомнит иного, это случается всегда, будто само собой, и он не видит в этом ничего странного и не имеет ничего против, что к нему никто не лезет, ни худой мужик, ни заплаканная девка, ни здоровяк, протянувший блондинке платок, порядком затрепанный, но довольно чистый.
Все они, кроме нее — она не отступает, не сторонится, так и стоит прямо перед Джигсо, не торопясь сбежать, и предлагает ему отправиться с ними.

Идти ему некуда — у него нет никаких идей, это не его сильная сторона, куда лучше у него получалось делать, что сказано, а когда он отпускал себя, это приводило его в маленькие комнатушки с решетками, — поэтому он кивает: он хочет пойти с ней.
Не потому, что у нее — у них — есть еда и вода — и не потому, что ему нравится держаться с людьми.
Он наконец-то чувствует ее запах, и все еще чувствует ощущение ее кожи под пальцами — тепло кожи, биение пульса, вот это ощущение хрупкости, сожми он пальцы и мог бы сломать ей руку, раздробить кости. Тогда она смотрела бы на него так же, или ее выражение лица изменялось бы?
Джигсо это интересно, действительно интересно — ему редко бывает что-то по-настоящему интересно, так, как интересно ее лицо.

Истолковав верно его кивок, к нему бросается здоровяк, поделившийся с блондинкой платком, обхватывает за пояс. Второй — доброхот, который ни одного из нападавших даже не ударил — помогает хныкающей девке. Джигсо оборачивается, влекомый по улице — солнце отражается от стекол возвышающихся высоток, от креста на зеркале заднего вида фургона, в котором он сидел.
Он хромает туда — какой-то мудила укусил его пониже колена, должно быть, вырвал кусок. В теле медленно, но неизбежно раскручивается маховик боли — в искусанной руке, ноге, в теле. С каждым шагом он теряет кровь — белые больничные тапочки уже не белые, на асфальте остаются пятна размером с долларовую монету.
— Куда ты, друг? — увещевающие спрашивает его здоровяк — из-за рыжей, какой-то клочковатой бороды Джигсо и кажется в нем сходство с фермером. — Тебе бы сейчас не ходить лишнего...
Он пытается удержать Джигсо, но тот скидывает его руку, ускоряет шаг — тянется в кабину фургона и снова выпрямляется, сжимая в кулаке распятие, нагревшееся на солнце.
— Хвала, — через отдышку говорит догнавший его деревенщина, и сейчас все же перекидывает руку Джигсо через свою шею, крепко обхватывает за пояс. — Тебя послал Господь, друг. Мы будем молиться, всем вместе. Серена Джой будет молиться за тебя.

На крыльце библиотеки возникает заминка — кажется, его не хотят впускать, что, впрочем, Джигсо снова не удивляет. Удивляет его то, что блондинка берет слово — и то, что ее слушают. Он — нет, не вслушивается в то, что она говорит, просто смотрит, как двигаются ее губы, как она делает паузы, чтобы вздохнуть. Слова мало что для него значат, а вот голос у нее красивый, звучный, видимо, она часто и помногу выступала, потому что к ней прислушиваются, из-за дверей слышится возня, звуки отодвигаемой баррикады, и двери распахиваются.
В библиотеке — Джигсо был здесь пару раз в детстве, с классом, под присмотром монахинь — пыльно и пахнет людьми. Джигсо не пытается понять, почему они сидят здесь, кем были те люди, что напали на них возле магазина, он выцепляет взглядом блондинку, отталкивает здоровяка, делает несколько шагов,п о прежнему сжимая в кулаке распятие — подошвы скользят на керамической плитке холла, и тощий мужик выходит ему навстречу, загораживая собой блондинку.
— Кто ты?
Джигсо не отвечает, и тогда другой — весь какой-то округлый, как плюшевая игрушка, которую можно выиграть в парке аттракционов — выкатывается навстречу, цепко ухватывает Джигсо за плечо:
— Где укус? Давайте посмотрим, вы наложили жгут? — под его пальцами кровь, плохо заметная на черной куртке, он чувствует ее на руке, отдергивает пальцы, смотрит, потом тянет с Джигсо куртку, майка задирается и глаза мужика округляются за пидорской тонкой оправой. — О господи... Серена! Мы ничего не сможем сделать! Как... Об ампутации не может идти и речи, зачем?..
Джигсо смотрит на блондинку, никак не реагируя на кружащегося вокруг него очкастого пидора — это его вообще не заботит. Ничто не заботит, кроме нее.

Тот, кто предлагает их обоих пристрелить — его и бабу — не похож на человека, который хоть раз держал в руках пушку, такие вещи Джигсо сразу различает, переводит взгляд с блондинки на этого мудилу, бесстрастно смотрит ему в худощавое породистое лицо.
Пристрелить, значит.
Тот как-то сразу сдает на попятные, фыркает, когда замечает, что его недавние союзники прячут глаза, но замолкает.
Джигсо скашивает взгляд на ее руку на своем плече, чтобы увериться, что прикосновение ему не почудилось, смотрит на то, как ее пальцы выделяются на плотной коже куртки, следит за четкой линией руки до самого локтя и дальше.
Они — все остальные — хотят, чтобы он свалил, все, кроме нее, и когда она заглядывает ему в лицо все с той же всезнающей улыбкой, Джигсо идет за ней вовсе не потому, что ему нужен тайленол или бинты.

Она много говорит — распоряжается, приходит ему на ум мудреное слово, которое подходит куда больше, чем более привычное «командует». Распоряжается — и ее слушают, делают, как она говорит. Она здесь главная, понимает он — даже те, кто с ней не согласен, все равно ничего не могут сделать.
Это кажется ему странным — она высокая для женщины, но вовсе не производит впечатление бойца, одета неброско, если не сказать скромно, нет ни украшений, ни других свидетельств ее высокого положения... Разве что в ней нет страха — даже на него она смотрит без страха. Без отвращения, без неприязни, без опаски — словом, без всего того, что Джигсо умеет считывать, научился различать на чужих лицах, хотя в целом эмоции, как свои, так и чужие, для него все равно что книга на неизвестном языке — он видит слова, видит предложения, может листать ее взад и вперед, но к смыслу написанного его это не приблизит.
А сейчас ему бы хотелось — хотелось бы узнать, что это, то, с чем она на него смотрит.
Почему стоит рядом, почему спорит со своими людьми — многословные объяснения о том, что его послал Господь, Джигсо пропускает: просто не может соотнести это с собой, да ему и без разницы, чаще всего он делал то, что говорили ему другие люди, и не видит в этом проблемы.

Потому он послушно идет за женщиной, хромая и пачкая библиотечные полы, с легким удивлением отмечая, что с момента его последнего визита внутреннее пространство библиотеки претерпело кое-какие изменения: окна зашторены, загорожены стеллажами с книгами, столы отодвинуты к стенами, а вот небольшие двианы из холла сдвинуты к центру.
Зал викторианской литературы меньше, но Джигсо ничего не имеет против небольших помещений, оглядывается бесстрастно, смотрит вниз, на ее лицо, когда она подступает совсем близко, чтобы снять с него куртку.
Для него это не впервые — то, что его раздевает женщина, и на пару ударов сердца Джигсо позволяет себе вспоминать. Разжимает кулак, чтобы удобнее было стащить рукав — и крест, покрытый мазками засохшей крови, падает на ковер почти бесшумно, а здоровяк тут же наклоняется, чтобы подать Джигсо эту безделку, которая понравилась ему в фургоне.
Девка, которая рыдала весь путь до библиотеки, но сейчас слегка успокоилась, смотрит на него с опасением, а затем бледнеет, когда снятая куртка отправляется на низкий стол.
Будто ощупывает его взглядом, задерживаясь на рваных ранах на боку и на животе над пряжкой ремня, и не торопится представляться.

Джигсо задумывается — как он себя чувствует?
— Джерри, — скрежещет он с большим опозданием — связки, отвыкшие от разговоров, поддаются с трудом: Джигсо никто не назовет душой компании.
— Боже мой, — всуе поминает имя Господне девка — на ней такая узкая юбка, что с таким же успехом она могла быть без нее вовсе, — он... Слабоумный?
Джигсо смотрит ей прямо в глаза и она заметно смущается, нервно откашливается, взмахивает рукой, будто хочет отправить подальше собственную оплошность, стереть ее, как с доски.
— Простите. Простите, сама не знаю, что на меня нашло. Серена, ты уверена, что это безопасно?
Здоровяк с восторгом смотрит на блондинку, касается Джигсо, вкладывая ему в руку поднятое распятие:
— Джерри! Том и Джерри, брат, как в том мультике.
Джигсо не понимает, о каком мультике идет речь, но здоровяк, кажется, и не ждет ответа — смотрит Джигсо на живот, на натекшую с тапочек кровь, качает головой.
— Я схожу за едой, принесу тебе всего понемногу, брат! Если бы не ты — мы бы не смогли уйти, так что...
Не договаривая, он уходит. Мужик в очках смотрит на Джигсо со скепсисом, и Джигсо тоже становится интересно, что он такого видит — он стаскивает пропитанную кровью футболку, смотрит вниз.
Это тоже странно — то, что его кусали те мудилы. Не то что такого не бывает — бывает, еще как, Джигсо и сам, бывало, пускал в ход зубы, когда в драке ситауция выходила из-под контроля, но тот жирдяй даже не пытался драться как-то иначе, вцепился как псина, даже не обращая внимания, что не может прорвать плотную кожу куртки. Зато кистям повезло меньше.
Джигсо вытягивает перед собой руки, осматривает урон, потом ощупывает живот, бока — между старыми, неаккуратными рубцами свежие кровоподтеки и рваные раны смотрятся гротескно, и Джигсо без эмоций подхватывает лоскут кожи в запекшейся крови, еще сохранивший часть татуировки на боку, от самой подмышки до бедра.
— Нож, — роняет он.
Очкастый пидорас дергается:
— Это невозможно! Вы просто потратите жизненноважные запасы, Серена! Мы все знаем, что с ним будет. Куда милосерднее было сделать так, как предлагал Дэвид — я не имею в виду вас, конечно же.
Девка в узкой юбке смотрит на него с ужасом, торопливо сглатывает, мотает волосами:
— Мне нехорошо...

Она касается его, стирает засыхающую кровь, используя одну влажную салфетку за другой, и если ей и не по нраву, как от него тащит — Джигсо не так чтобы поклонник водных процедур, а в его камере не было душа, только унитаз и крохотная раковина, где не поместилась бы и кошка — она не подает и вида: это поставившее его в тупик выражение с ее лица так и не сходит, и ее прикосновения Джигсо назвал бы нежными, если бы был в курсе существования этого слова.
Он опускает руки, позволяя им висеть вдоль тела, позволяет ей делать то, что она делает — нет даже мысли ей помешать, наверное, всади она ногти ему в плоть, или вздумай последовать примеру тех мудил и укусить — Джигсо бы и ухом не повел: она привыкла распоряжаться, он привык выполнять приказы, а еще ему все еще интересно, чего она от него хочет.
Зачем привела сюда, зачем не дает остальным его вышвырнуть прочь, зачем делает все это сейчас.

Появление здоровяка его даже раздражает — отвлекает, и нож никуда не годится: короткий, перочинный, дешевка с отломанным острием, но Том — вот как его зовут — протягивает этот нож Джигсо с такой гордостью и радостью, как будто собственного первенца принес в дар.
А еще он близок к блондинке, топчется вокруг нее как мать-наседка, а она его гладит по щеке — и Джгсои ловит вспышку ревнивого интереса внутри себя: она гладит по щеке этого Тома, а он целует ее ладонь.
Джигсо забирает нож, пробует остроту большим пальцем — херня, таким только ногти чистить, но больше ничего, видимо, здесь нет.
Он вытаскивает из кармана джинсов зажигалку, колесико трещит под пальцем, над металлическим корпусом пляшет огонек. Джигсо нагревает лезвие ножа. наблюдая, как на нем появляются разводы — нож нуждается в хозяине получше, в том, который будет с уважением относиться к любому лезвию.

Очкарик на миг оборачивается, потирает переносицу.
— Какое варварство, — бросает сердито, снова отворачивается, но Джигсо мало до него дела — он отхватывает болтающийся лоскут кожи на боку, прижимает раскаленное лезвие к рваной ране, по комнате плывет вонь поджаренной крови и плоти.
Джигсо втягивает запах, смотрит на Тома, который улыбается ему — вообще-то, Джигсо не очень-то по душе, когда ему улыбаются, его нервирует, когда люди показывают ему зубы, но пока он не дает своему недовольству проявиться.
— Столько укусов... Серена, мне жаль это говорить, — снова начинает Дональд, — но мы все знаем, что вскоре случится с вашим другом. Можно было попытаться ампутировать кисти, но укусы не только на руках, а у меня в любом случае нет никаких необходимых инструментов, даже подходящего обезболивающего...
Кое-что в мозгу Джигсо щелкает, он снова оглядывает руки — ампутация, укусы...
— Я в порядке, — хрипит он. — Просто царапина.
— Просто царапина! — повторяет очкарик, опять поворачиваясь — вертится туда-сюда как уж на сковороде. — Просто царапина! Вас покусали мертвецы и вы подхватили вирус! Через четыре, максимум пять часов вы будете мертвы, а еще через полчаса встанете и попытаетесь убить кого-то из нас! Вот что это такое, а не просто царапина!

Джигсо хмурится, пытаясь уложить это в голове — кто, блядь, умирает от царапины?
А потом думает о тех мудилах. О том, волочащем за собой свои кишки, и о том, с парковки, которому он свернул шею.
Они должны были быть мертвы и лежать спокойно, но не лежали — это его и взбесило.
Том кладет руку ему на плечо, но Джигсо замечает, как он не смотрит на его живот и бок.
Как будто не хочет или боится посмотреть.
— Херня, — роняет Джигсо. — Херня.
Он прислушивается к себе — это странно: так долго ему было все равно, жив он или мертв, так долго было по-настоящему наплевать, и эта новость оставила бы его равнодушным еще вчера, но сегодня это не так, как будто все изменилось с той минуты, как он увидел блеск ее светлых волос на солнце там, у магазина.
— Мне очень жаль, но вы представляете опасность, — сообщает ему очкарик — и что? Чего он ждет от Джигсо по этому поводу?
Он в курсе, что представляет опасность — иначе последние восемь лет не провел бы в трентонской одиночке, это до него донес мозгоправ, который не сразу сообразил, что с Джигсо ему ничего не светит — но что ему делать с этим сейчас?
— Нам нужно было бросить его там? — горячо вступается за Джигсо Том, задирается с очкариком, но сам косится на блондинку, как будто ждет ее одобрения. — Если бы не он, нам ни за что не удалось бы принести еды, так что поблагодари Господа и того, кого Он послал нам в ответ на молитвы Серены Джой!
Очкарик морщится, будто у него разом заболели все зубы:
— Господь не имеет к происходящему никакого отношения, а вы подвергаете нас всех огромной опасности — как риску заразиться, так и риску, что он убьет кого-то еще.
И начну с тебя, думает Джигсо лениво — он не любит, когда люди оказываются слишком проницательными.

Она произносит его имя — и Джигсо прислушивается к себе: обычно ему не нравится, когда его зовут по имени, не нравится, когда его имя произносит здоровяк, но сейчас ничего такого он не чувствует.
Все нормально — настолько, насколько ему вообще доступно ощущение нормальности.
Она щедро одаривает его этим ощущением, встает совсем близко, затем приподнимается, хватаясь за его плечи. Губы у нее горячие, его окутывает ее запахом и он тянется за ним в ответ, чтобы вобрать больше, впитать больше — пока еще не зная, чего ему в итоге захочется.
Восемь лет хорошо над ним потрудились — восемь лет и то, чем его кололи и пичкали в Трентоне; его память по большей части похожа на лоскутное одеяло, сшитое в неправильной последовательности, хуже того, он даже не уверен, все ли эти обрывки, тени воспоминаний реальны. Это все равно что смотреть на себя в разбитое кривое зеркало — Джигсо пытается, а потом забивает на это: херня.
Это не имеет никакого значения, ничто не имеет никакого значения, кроме нее.

Он послушно забирает из руки Тома таблетки — три штуки тайленола, все, как она сказала — медленно разжевывает, пока рот не немеет от горечи, сглатывает, смывая этот привкус водой. Не сопротивляется, когда она накладывает ему повязки — обматывает бинтами искусанные кисти рук, запястья, тело, как будто он гребаная мумия, но Джигсо не возражает, не сопротивляется, не отстраняется — смотрит на ее опущенную голову, поднимает руки, когда она обматывает бинтами его вокруг пояса — прижимается к нему совсем близко, чтобы перехватить бинт за его спиной, и он чувствует плотность ее груди под летней блузкой, чувствует себя в кольце ее рук — возможно, в безопасности.
Несусветная глупость, но она сказала ему, что он не умрет, пообещала, что он не умрет — и наверняка ей тоже показалось бы смешным, расскажи он ей, что со смертью у него особые отношения.
Когда она заканчивает — стол завален пустыми упаковками от стерильных бинтов, окровавленными салфетками, пустыми бутылочками из-под перекиси, и Том принимается хлопотливо искать мусорное ведро, чтобы убрать эти останки первой помощи — Джигсо подбирается: если она собирается уйти, он намерен пойти следом, и плевать, какого там мнения все остальные.
Но, как и обещала, она не уходит — говорит ему о награде, показывает на диван.

Говорить Джигсо не хочет — он не любитель поболтать, слова разбегаются как крысы, стоит ему попытаться собрать их в какой-то осмысленный порядок, но ему нравится слушать ее голос, и он сперва пожимает плечами, потом кивает.
Том сгребает сор в мусорку, долго и неуверенно стоит с майкой Джигсо — но тот не проявляет никакого интереса к тряпке, и Том скидывает заботливо откладывает ее в сторону. Затем украдкой оглядывает себя, протирает руки салфеткой, подтаскивает одно из кресел поближе, улыбается блондинке:
— Вот, так будет удобно... Я принес кое-какой пищи, ты же ничего не ела, а они уже разделили все принесенное на несколько дневных порций, — в его тоне отчетливо проскальзывает неодобрение: насколько Джигсо успел понять, он как раз попал на их вылазку за едой, только странно, что в ней участвовали далеко не все.
Например, этот очкарик — что мешало ему отправиться в магазин? Или тот мужик, который мерял его подозрительными взглядами с той минуты, как увидел  — какого хера они отсиживались здесь, а теперь наложили лапы на принесенное другими?

— Расскажи об этом, — хрипло просит Джигсо, устраиваясь на диване и обводя взглядом читальный зал — но имея в виду, конечно, другой масштаб. — Что там на улицах?
На въезде в город он проехал мимо танка, прямо мимо гребаного танка, брошенного и пустого, как вскрытая консервная банка, а на полосах, ведущих из города, пробка скопилась до самой Десятой, как будто в один момент большая часть горожан вдруг поняла, что им всем срочно нужно выбраться за пределы Нью-Йорка, да только что-то помешало.
А еще трупы на улицах — и те мудилы.
— Те уроды у магазина, кто они?
Том как-то истерически смеется, хлопая себя ладонями по ляжкам:
— Ну ты даешь, брат! Где ты просидел последний месяц, в каком подвале?
Джигсо мог бы рассказать ему, где — но не слишком любит трепаться о себе, поэтому просто коротко оглядывает Тома и настроение веселиться у него проходит.
— Здесь недалеко, — говорит Джигсо — и если Том или блондинка ждут еще каких-то пояснений, то напрасно.
Он отвечает на вопросы, если обращаться прямо к нему, делает то, что сказано — как правило, этого обычно достаточно для любого взаимодействия с окружающим миром, пока не придет пора получить что-то и для себя.
Пора еще не пришла, но Джигсо уже смутно угадывает, чего хочет — кого хочет.

Она говорит на том языке, который Джигсо понимает. Судный день, казни египетские — все это отзывается в нем узнаванием, в котором он абсолютно уверен; картины страшного суда выбиты в нем окриками монахинь и привкусом пограничной жестокости, и если Джигсо и казалось, что конец времен, пусть и неотвратимый, наступит не при его жизни, он все же ничуть не удивлен.
Не удивлен, не испуган, даже не особенно заинтересован — смотрит на ее лицо, что-то цепляющее в нем болезненно, невыносимо, кивает, когда она подается ближе, свидетельствуя.
Она видела — Джигсо не приходит в голову усомниться в ее словах: скорее, для него вполне в порядке вещей тот факт, что вода может стать кровью.

когда он закончил с той последней вода в ванне стала кровью

— Ага, — роняет он скупо — это весь его ответ, потому что он не удивлен и не шокирован. Напротив, теперь кое-что становится даже понятнее — например, почему те мудилы были такими... Такими.
Были именно такими — мертвыми.
Тут Джигсо не требуется дополнительных пояснений, с мертвецами он хорошо знаком — они ничего не чувствуют, они бестолковые, они принадлежат тому, кто сделал это с ними.
Эти новые мертвецы слегка отличаются, но не так чтобы серьезно — разве что они подвижнее и ненавидят живых, но Джигсо в целом не видит в этом парадокса; даже изменение правил получает объяснение — Он может менять правила, потому что это его правила.
У Джигсо тоже есть кое-какие правила — и иногда он тоже их меняет: все честно.

Он думает о другом: блондинка — мысленно он впервые произносит ее имя, Серена, Се-ре-на, прокатывая слоги на языке, как раньше прокатывал запах ее тела — говорит, что каждый укушенный становится таким же. Эта мысль ставит его в тупик: зачем было вытаскивать его из крохотной душной камеры, восемь шагов на двенадцать, чтобы сразу же убить, но она снова наклоняется в кресле, заглядывает ему в глаза, светлые волосы рассыпаны по плечам, по ткани легкой летней блузки, Джигсо снова чувствует ее запах, ловит влажный блеск ее губ — она только что отпила воды.
Вот зачем.
Чтобы дать ему ее.
Чтобы показать ему — он прощен. Услышан. Не забыт.
— Как их убить? — спрашивает Джигсо — если она говорит, что мертвые грешники бродят по улицам и жрут праведников — значит, это так и есть. Если она говорит, что он не умрет, значит, он не умрет. Если она говорит, что он избран — значит, он избран.

делай то, чего Он от тебя хочет — и получишь то, чего жаждешь

Елена маленькими глотками пьет воду — ей ужасно хочется принять тайленол, сразу несколько штук, но она боится. Не хочет навредить, потому что почти уверена, вот и терпит, хотя висок раскалывается просто невыносимо: все это ужасная духота, кондиционеры давно отключены, а окна открыть они не могут, потому что мертвецы хорошо слышат. В старинном здании библиотеки довольно прохладно, камень медленно нагревается, но книжная пыль, все эти ковры, оставшиеся без уборки, запахи, неизбежно появляющиеся в месте совместно проживающих людей, лишенных возможности принимать настоящий душ, ее добьют. Самая ужасная поездка, думает она со смешком, пряча его в пластиковом стаканчике, и вода едва не идет у нее носом.
Самая ужасная поездка, а ведь они с Фрэдом надеялись урвать немало часов в рекламном туре Серены, чтобы получить от Нью-Йорка как можно больше приятных впечатлений.
Но в мысли о Фрэде и Серене вторгается этот незнакомец. Джерри, представился он, но Елене кажется, что с таким же успехом он мог назвать любое другое имя. Серена вцепилась в него как мать, наконец-то отыскавшая давно потерянное дитя, несмотря на недовольство группы, но Елена нервничает по другой причине, совсем по другой.
Эти крылья, его жуткая татуировка — она невольно ежится, представляя, как долго он сидел под иглой мастера. У нее тоже есть татуировка, небольшая роза на пояснице, главный символ ее бунтарства, и Фрэд считает, что это очень сексуально. Елена, возможно, сделала бы и еще несколько — все, разумеется, там, где тело надежно скрыто, но кто захочет пережить нечто подобное второй, третий раз? Ей хватило первого — двух часов в салоне, и он, этот Джерри, сколько терпел? Сколько вообще людей пойдут на то, чтобы сделать такую татуировку — крылья во всю спину, от шеи до задницы, и что она должна значить?
Сколько людей сделают себе такую татуировку — и сколько из них могут оказаться Мясником из Вудбери?
Сейчас ей не помешала бы такая статистика.

Погруженная в свои мысли, она вздрагивает, когда слишком поздно слышит чужие шаги — оборачивается, уверенная, что увидит этого Джерри (или Мясника из Вудбери), улыбается с облегчением, узнавая Фрэда, и тут же бросает вороватый взгляд ему за спину: совсем не хочется, чтобы их кто-то увидел.
— Я не слышала, как ты подошел, — объясняет Елена, устраивая пластиковый стаканчик на широком подоконнике. Стеллаж чуть отодвинут, если потянуть за край шторы, то можно выглянуть на улицу, но в последние дни ей все меньше хочется смотреть на улицу, и уж точно не после их сегодняшней вылазки.
— Я вся на нервах... Ты нашел? Там, в магазине, было то, что нужно?
Она устала прислушиваться к себе, устала гадать, хотя понятия не имеет, что сделает, когда подозрения подтвердятся, и при мысли об этом — о положительном результате — даже мысли о мужчине в зале викторианской литературы отступают.

Она легко оставляет кресло, опускается на колени возле дивана, задевая колено Джигсо локтем. Не между его ногами, и все же достаточно близко, чтобы он решил было, что она собирается ему отсосать.
Нет, не собирается, но разочарованным он себя не чувствует — скорее, все еще заинтересованным, даже заинтригованным. Это не самая частая для него эмоция, так что пока наслаждается ею, изучает, прислушиваясь к себе — так мог бы наблюдать за незнакомым растением, о котором имеет лишь отдаленное понятие и которое вдруг по чьей-то прихоти выросло на его глазах из неподходящей почвы.
Ее рука кажется прохладной, когда пальцы скользят по его животу — Джигсо инстинктивно задерживает дыхание, опускает голову. На бинтах проступили желтоватые пятна от какой-то вонючей мази, ему то и дело хочется сорвать с себя эти дурацкие повязки — под ними зудит и чешется, как будто в укусах что-то ворочается, вызревает.
Вирус, думает Джигсо как-то равнодушно. Если она ошиблась, то вирус превратит его в мертвеца.
Эта мысль ничем в нем не отзывается: по их словам, у него больше четырех часов. Он успеет сделать все, чего захочется — торопиться некуда.

И Джигсо смотрит на пробор в ее волосах, на полные губы, на руку на груди — ее ладонь примяла ткань и теперь он видит очертания лифчика под тканью.
Она поднимает голову и они смотрят друг на друга, и в ее взгляде Джигсо читает полное понимание, согласие, даже желание, как будто она знает, чего он хочет, знает и хочет того же, вот как она на него смотрит.
И не отводит взгляд, и ее вопрос — это тоже про подтверждение.
— Да, — говорит Джигсо, и ее лицо освещается, как будто внутри нее лампочка загорается: освещается, заставляет глаза блестеть, губы приоткрыться.
Никто и никогда не смотрел на Джигсо так — как будто он единственный во всем мире.
Почти никто — но с остальными все было не так, с остальными ему приходилось кое-что делать, чтобы они начинали смотреть на него так же. Много чего делать, говоря начистоту, а она — с ней это все не нужно. Не то что ему бы не хотелось — он все еще на отходняке после восьми лет, но желание где-то тут, бродит неподалеку, всегда поблизости, как посаженное на цепь животное, которое не может сбежать,  — и Джигсо это чувствует, но пока не нужно.
Она улыбается ему, смотрит на него — так, как будто никого в целом мире нет, кроме него.

Это, разумеется, не так, и здоровяк напоминает о себе, вернувшись в зал — шумный, неповоротливый. Лишний, приходит в голову Джигсо, который не умеет и не любит делиться, и сейчас ему кажется, что здоровяк претендует на то, что принадлежит ему.
Должно принадлежать ему.
Здоровяк нервничает по другому поводу, усаживается в кресле, бесцельно и бессмысленно дергает манжеты рубашки, потом ловит пристальный взгляд Джигсо, кривовато улыбается.
— Наверняка не все превращаются. Кто-то может и выздороветь... Если на то будет воля Его, — поспешно повторяет он, потом все же сползает на пол, ставит локти на низкий стол, сцепляет руки в замок. — Я не уйду, Серена. Я буду с тобой. Всегда буду с тобой. Бог позаботится о тебе, Джерри, брат. Бог и эта женщина.
Джигсо коротко пожимает плечами — Бог любит менять правила, к тому же, присутствие здоровяка не нравится ему и еще по одной причине: он может стать помехой, когда придет время. Наверняка захочет помешать, нужно принять его в расчет — или дождаться, когда он снова уйдет: он врет, когда мотает голвоой в ответ на ее вопрос, Джигсо это видит. Он боится — может, там, у магазина, и не боялся, а сейчас боится, но это даже нормально и Джигсо это не удивляет.
Единственное, что его занимает — это почему не боится она.
Он снова смотрит на нее, следит за светлой прядью, чуть подрагивающей у щеки в такт ее дыханию, потом тянется за этой прядью, наматывает на палец, будто золотистое кольцо, пристально рассматривает, поймав дневной свет из-за неплотно прилегающей шторы.
Том шумно, тяжело дышит, переминается, выискивая своим коленям более удобное положение.

— Пока не хочу, — говорит Елена, показывает на пустой стаканчик. — Придется подождать.
Она планировала это как шутку, но выходит как признание в собственной никчемности. Ей кажется, что она все еще чувствует прикосновение Фрэда к своей щеке — оно должно придать ей сил, но почему-то только напомнило, какая она неудачница. Не смогла доучиться в Принстоне, хотя и поступила, не смогла получить работу в «Нью-Йорк Мэгэзин», хотя и прошла стажировку, не смогла удержаться даже от того, чтобы завести роман с женатым мужиком, мужем своей начальницы.
Вообще-то, она их общий секретарь, как-то поправил ее Фрэд, еще в самом начале, и тогда это показалось Елене хорошей шуткой. А он — отличным парнем, расположившим ее практически с первых дней знакомства, особенно по сравнению с Сереной. Без камер, вне публики он был остроумным, по-домашнему веселым, совершенно... нормальным, в отличие от Серены, которая всегда была Сереной, и сейчас Елена думает, что это просто несправедливо. Наверняка Серена вышвырнет ее вон и в лучшем случае без рекомендаций, ха-ха.

Елена прячет в кулаке плотную картонную упаковку, неосознанно хмурится: они не говорили с Фрэдом о том, что будут делать, не с ребенком, об этом она и думать не хочет, но вообще. С ними со всеми — уйдет ли он от Серены, особенно сейчас, когда ее карьера рванула в гору с просто космической скоростью... Кажется, об этом она думать тоже не хочет, приходит к выводу Елена, трет висок в надежде, что тот перестанет болеть хотя бы на полчаса, и вспоминает, что беспокоило ее до того, как появился Фрэд.
— Послушай, — она надеется, что ее голос звучит уверенно, твердо. — Только обещай, что не решишь, будто я рехнулась в замкнутом пространстве, обещай, что выслушаешь до конца... Мне кажется, я знаю этого человека, Джерри. Кажется, знаю.
Она замолкает, не зная, как продолжить, слова вдруг наотрез отказываются складываться в предложения, и это у нее-то.
Елена встряхивается, собирается, даже выпрямляет спину.
— Помнишь, я рассказывала, как стажировалась в «Нью-Йорк Мэгэзин»? Я пришла к ним в конце лета, с резюме, в котором были собраны мои самые удачные статьи из газеты, в которой я работала во время учебы. Та газета специализировалась на разной чернухе — ну знаешь, все эти Черные Орхидеи, Зодиаки, Гэмпси и все остальное... Три года я писала о маньяках, всех подряд, и когда меня взяли на стажировку, моим первым заданием стало собрать материал и написать черновик о парне, который в течение месяца убил трех девушек в Вудбери, городишке севернее Нью-Йорка. Слышал о «Мяснике из Вудбери»? Я понимаю, это было восемь лет назад, но я так хотела получить эту работу, что буквально узнала все, что могла, об этом деле — подкупила нескольких полицейских, которые могли хоть что-то рассказать о расследовании, взяла интервью у судьи, несколько дней проторчала в том городишке, нашла на «фейсбуке» младшую сестру одной из жертв и подружилась с ней... Дело было к тому моменту уже закрыто, но журнал хотел дать ретроспективу к годовщине суда над ним, и я поработала на совесть.
Она и сейчас так считает, и гордость в ее голосе вполне естественна.
— Так вот, у него — у этого парня — была на спине татуировка, огромные сложенные крылья, во всю спину, и его звали Джерри, Джерри Кейтель. У Джерри из читального зала такая же татуировка, я видела, когда Дональд его осматривал. Возможно, это всего лишь совпадение, тот человек получил пожизненное, он просто не может разгуливать по городу, как ни в чем не бывало, но, прошу, Фрэд, помоги мне убедиться. Помоги найти подшивки за тот год, когда его судили, это же чертова библиотека! Это важно, потому что если это он — он и есть тот самый человек, то нам нужно как можно скорее от него избавиться, что бы не говорила твоя жена. Ты мне поможешь? Я одна потрачу на это слишком много времени.

Она не возражает против его прикосновений, и свою руку с его живота тоже не убирает, и вовсе не требует, чтобы он повторял за ней все эти слова, как постоянно требовали монахини. Она позволяет ему молчать, трогать свои волосы, смотреть на себя — ему не нужно получать это силой, и Джигсо становится интересно, почему так и когда это изменится.
Когда он сожмет ее шею, придушивая, сминая возможное сопротивление — попробуй посопротивляйся, когда ты лишен возможности вздохнуть? Когда он вытряхнет ее из этой одежды, чтобы ничто не встало между ее плотью и лезвием? Когда коснется острием ножа — хорошо бы найти что-то получше, чем дешевка здоровяка, но в крайнем случае Джигсо не собирается привередничать — ее тела, нанесет первый узор из многих, выпуская цвет?
Это приятные мысли, Джигсо практически чувствует на языке их терпкий вкус, смешивающийся с ее запахом, теплом ее руки — приятные мысли, которые уводят его все дальше в мир фантазий, его собственных фантазий цвета свежей артериальной крови, но его лицо остается бесстрастным, пустым, как дом, откуда выехали жильцы и свет теперь всегда потушен.
Елена не единственная, кому пришло в голову сравнение со слабоумным, хотя Джигсо не слабоумный — он, разумеется, звезд с неба не хватает, но все интеллектуальные и тесты развития показали пусть и пониже средних,но вполне укладывающиеся в значение нормы результаты. Его просто не волнуют многие вещи, которые кажутся другим достойными внимания — такую характеристику дал ему детский психолог еще в приюте, и монахинь это более чем устроило: до его внутреннего мира никому не было никакого дела, пока он послушно делал то, что от него требовалось, и выполнял приказы. Так было в приюте, так было и позже — в учебном центре. К тому времени он привык притворяться — и даже этого небольшого притворства хватило, чтобы психолог морской пехоты признал его годным к службе: вторая война в Заливе к тому моменту достигла пика, поговаривали о том, чтобы вновь ввести обязательный призыв, так что добровольцев встречали с энтузиазмом. Джигсо, пожалуй, мало где чувствовал себя настолько удовлетворенным, как в Ираке — значь что либо для мира его желания, война бы никогда не заканчивалась.

Наверное, в пустыне он слишком расслабился, слишком во многом дал себе волю — и не остановился после возвращения. По крайней мере, таковым было официальное заключение тех мудил, которые обследовали его после ареста: он просто увлекся. Джигсо даже нравится эта формулировка, хотя он и знает, что она ошибочна — дело было не в том, что он просто увлекся или не смог остановиться, а в том, что он не захотел останавливаться. Разница небольшая, но принципиальная — впрочем, не то чтобы ему хотелось поговорить по душам с кем-то из тех долбоебов, которые плясали вокруг него до суда и позже, когда он уже плотно осел в трентонской клинике.
Зато эта женщина, как ему кажется, знает об этом без всяких рассказов — подтверждает, что тоже чувствует Его присутствие, подчеркивает, что Он рад.
Это присутствие Джигсо тоже чувствует, оно сопровождает его, кажется, с самого рождения, это все равно что никогда не быть в одиночестве — и те несколько последних месяцев в Трентоне на новых экспериментальных лекарствах, от которых Джигсо практически потерял любую связь с миром, даже ограниченным его камерой, стали для него тяжелым испытанием: он остался в одиночестве, был один во всей вселенной, и только сейчас, вместе с ее словами, к нему возвращается вновь привычное ощущение.
Он рядом.

Убаюканный ее голосом, этим ощущением, собственными фантазиями, Джигсо смотрит на набившихся в читальный зал без интереса, переводя взгляд с лица на лицо. Они злы и напуганы — это те эмоции, которые он разбирает, понимает в других, и то, что страх, в первую очередь, связан с ним, ему тоже понятно. Непонятно другое — злятся они на бабу, которая привела его, на ту, которую он счел главной в этом месте, среди этих людей.
Напряжение нарастает, Том бледнеет под своей рыжеватой неопрятной бородой, сжимает покрытые веснушками кулаки, и все же не успевает — пара десятков лишних фунтов, неуклюжесть, неудобное положение, и когда один из вошедших, высокий мудак с нервным тиком, выворачивает Серене руку, Том оказывается вторым.
А вот Джигсо успевает первым — поднимает себя с жестковатого дивана одним длинным слитным движением, пинком отшвыривает в сторону низкий стол, опрокидывая пластиковые тарелки и крошки с них, перехватывает мудилу за локоть, резко и коротко дергая его на себя.
Его лоб встречается с переносицей мудилы, Джерри слышит узнаваемый хруст, то, как лязгают зубы во рту долбоеба. Тому сразу становится не до женщины, пальцы разжимаются, и Джигсо сгребает его за плечи, опрокидывая на перевернутый стол. Смотрит сверху вниз, подобравшись, автоматически вставая в стойку, внешне расслабленную, но это обманчивое впечатление.

К его удивлению, они не набрасываются на него все вместе — наоборот, расступаются, как рассыпанные бусины, сорвавшиеся с нитки, как будто опасаются оказаться слишком близко, и тот, как напал на бабу, тоже не торопится встать и ответить, вместо этого он отползает, осматривая себя.
— Он тебя поцарапал? — надрывается тощая телка, только что орущая на Серену. — Дэвид, он тебя поцарапал?!
— Ну нахер! — взрывается еще один из пришедших, тот самый очкарик, проворно разворачивается и сваливает — и будто дает этим пример остальным. Они пятятся, не спуская глаз с Джигсо и Серены, «Надо запереть их!», «Запереть всех троих!» долетает до Джигсо. Последним в дверь вываливается мудила, зажимающий руками разбитое ебало — и вдруг отмирает Том, кидается к закрывшейся двери:
— Вы не можете! Не можете так поступать! Не имеете права! Где Фрэд? Позовите Фрэда! — вопит он, тряся дверь, затем оборачивается, глаза как вареные яйца, рот перекошен. — Джерри! Брат, помоги мне! Если мы оба, навалимся оба, дверь не выдержит!
Скорее всего, но Джигсо срать — он отвык от больших открытых пространств, и читальных зал ему нравится больше, чем оказаться в окружении орущих мудаков.
Он молча смотрит на здоровяка, потом равнодушно дергает плечом, наклоняется, собирая с ковра хлебцы — они кисловатые, сухие, но Джигсо набивает ими рот и снова опускается на диван, бессознательно касаясь распятия в углублении между подушками: Его милость никогда не бывает бесплатной, прежде, чем что-то дать, он требует платы.

Елена и Фрэд не слышат шума столкновения в чистальном зале викторианской литературы: из-за давно отсутствующего электричества и вышедшего из строя местного генератора можно и не надеяться на то, чтобы использовать зал фотоматериалов, поэтому они спустились в подвал, в самый архив.
Здесь температура ниже, и Елене холодно в ее легкой летней юбке и блузке без рукавов, но от присутствия рядом Фрэда ей все же легче: наверное, это правильно, когда тебя успокаивает присутствие отца твоего ребенка, думает она, но не озвучивает свои мысли — картонная упаковка теста запрятана за поясом на спине, Елена прислушивается к себе, но в туалет все еще не хочется, и, если честно, она этому пока рада.
Рада, что они могут ненадолго отложить этот момент, рада, что пока не знает точно — и рада тому, что ей есть, на что отвлечься, иначе эти мысли точно свели бы ее с ума.
Ее радует и поддержка Фрэда, радует, что он пошел с ней — странно, ведь это совершенно нормально, но она напоминает себе, что больше ничто не нормально, и берет его за руку, когда они ищут нужный им раздел в архиве.
Тут еще сильнее пахнет сыростью и пылью, ей на ум приходят старые сказки об аллигаторах в канализации, а фонари дают слишком мало света, делая тени по углам еще более угрожающими, но она все же с Фрэдом, и заставляет себя не отпускать эту мысль.
Старые газеты сложены в деревянные ящики — давно отфотографированы, оцифрованы, и Елена не уверена, не найдут ли они лишь плесень и труху вместо подшивок Таймс за тринадцатый год, к тому же, ящики заколочены — кажется, она читала, что архив намеревались перевезти в другое здание, и там же сделать зал современной периодики, но им повезло в том, что этим планам сбыться не случилось.
А может, теперь и никогда не суждено.
Она нервно перекладывает фонарь из одной руки в другую, луч пляшет на никеле и деревянных остовах, сейчас напоминающих гробы.
— Ты сможешь открыть? — спрашивает почти жалобно — ей страшно от мысли, что она оказалась права. Страшно, что она всегда будет оказываться права: и в догадке о беременности, и в догадке о реакции Серены, и в том, кто этот человек, вернувшийся с ними от магазина.

Сложенные подшивки на ощупь кажутся чуть влажными, кислый запах поднимается от стопки — половины Елены. В подвале не слишком-то удобно, но Елене хочется выяснить все как можно скорее, не хочется тратить время на то, чтобы поднять все это наверх. К тому же, ей не хочется показаться паникершей: если они ничего не найдут, пусть лучше никто не знает, что ей показалось.
Они снова накрыли ящик коробкой, разложили подшивки на крышках, Елена листает страницы, оставляющие на ее пальцах типографскую краску. Они плохо переворачиваются, слегка отсырели — прежде, должно быть, здесь поддерживалась необходимая температура и влажность, но с тех пор, как в городе не стало электричества, в этом подвале слишком близко к Гудзону довольно сыро. Потом будет осень, зима — и через год все эти подшивки будут просто мусором.
— Кажется, суд был в октябре, а арестовали его весной, и весь год только об этом и писали, — она хмурится, греет свободную руку между бедер, листает февральские номера один за другим. Из-за краски и газетной пыли слезятся глаза, першит в горле, напечатанный текст расплывается перед ней, она постоянно наклоняется ниже — и снова принимается чихать.
Пару раз ей попадаются заметки об убитых девушках, у нее подшивка за первую половину года — сначала об одной, потом об обеих. Всего лишь заметки, без особо сочных фотографий с места преступления, без душераздирающих подробностей — это все же «Таймс», а не какая-то бульварная газетенка, — но Елена не вчитывается и в них: просто не хочет, ей достаточно и того, что она запомнила, и последнее, что ей нужно сейчас, это бояться еще больше, бояться даже тогда, когда они внутри, там, где должно быть безопасно.

Вскоре к проблеме холода прибавляется и другая.
— Я скоро вернусь, — говорит она Фрэду, на миг задерживается — сказать ли ему, что сейчас она сделает тест?
Он выглядит таким собранным, таким сосредоточенным, таким уверенным в том, что делает, и Елена решает промолчать: скажет, когда вернется. Хватит с нее одной этих минут мучительной неизвестности.
Она поднимается из подвала, чувствуя себя Персефоной, возвращающейся из царства Аида — в библиотечном холле намного теплее, она ныряет в служебный туалет под лестницей, сначала долго моет руки, не глядя на себя в зеркало, потом внимательно изучает инструкцию, потом, когда терпеть уже тяжело, отправляется в кабинку.
Проделывает все манипуляции и пока ждет — рассматривает небо в узком окошке под потолком. Даже через запыленное стекло небо кажется невероятно синим, таким синим, будто нарисованным — но сколько Елена не смотрит, над городом не пролетает ни одного самолета.
А ведь это Нью-Йорк, здесь Ла-Гвардия в двадцати милях — где, черт возьми, все самолеты? Все люди? Неужели их просто бросили здесь, заперли вместе с мертвецами, и никто не явится их спасти, отделить агнцев от козлищ?
Заговорила совсем как Серена, обрывает Елена саму себя, смотрит на часы — время вышло — и осторожно опускает взгляд на пластиковый тест.

Крестик. Гребаный крестик.
Она беременна.
Елена как-то по-детски всхлипывает, торопливо заматывает тест в туалетную бумагу, кидает в мусорное ведро.
Потом нервно приводит себя в порядок у зеркала над раковиной.
У меня будет ребенок, говорит сама себе, пробует улыбнуться, пробует вполголоса потренироваться — как ей сказать об этом Фрэду? Быть серьезной или лучше пошутить? Поздравить его или держаться так, чтобы он не решил, что она на него давит?
Дать ему самому принять решение или лучше сразу обозначить, чего она от него ждет?
Наверное, все же последнее — и Елена выходит из туалета, формулируя первую фразу, и тут замечает переполох в большом зале.

— Фрэд! Фрэд! — она почти слетает в подвал, едва придерживаясь перил, включает фонарь уже в самом низу. — Они их заперли! Серену, Тома и этого мужчину! Он ударил Дэвида, сломал ему нос! Дональд в полнейшем шоке, просит, чтобы ты поговорил с Сереной, но Кэтрин все равно не настроена ее выпускать, опасаясь, что она заражена — она обрабатывала ему укусы, Фрэд! Серена обрабатывала ему укусы, без перчаток, голыми руками. Кэтрин и Чарльз уверены, что она тоже заражена!
Все это Елена выдает на одном дыхании, затем останавливается, чтобы набрать воздуха, но осекается под взглядом Фрэда.
Она не знает, о чем думает он, зато ей приходит в голову кое-что: это же кстати, так?
Жена, муж, беременная любовница мужа — кто в этом уравнении лишний?
Тот, кто к полуночи будет мертв.
— Я беременна, — говорит Елена коротко — все заготовленные фразы вылетели из головы. — У нас будет ребенок.

В зале совсем не жарко, несмотря на лето и неработающие кондиционеры, но прогнозы очкарика постепенно сбываются: Джигсо становится все жарче, на плечах и груди выступает пот, свидетельствуя о поднявшейся температуре, укусы под повязками зудят, горят, там будто что-то шевелится, готовясь проклюнуться. В теле ломит каждая кость, мышцы выкручивает спазмами, все усиливающимися.
Перед глазами плывут черные круги, все заливает багрянцем, Джигсо моргает, моргает снова, но фокус не возвращается.
Он сжимает зубы до скрежета, желваки проступают под натянутой пылающей кожей, Том смотрит с опаской на то, как на плотном велюре под голой спиной Джигсо остается темное пятно пота, но лучше уж смотреть на диван, чем на наливающуюся красноту, выступающую над бинтами, идущую до самой  груди и подмышки.
И все же Том хочет быть крепок в вере, Том хочет доказать Серене Джой, что она не ошиблась в нем.
Он наливает немного воды в стаканчик, подносит к сжатым зубам Джигсо, воображая себя самим Иисусом и стыдясь этой фантазии.
— Джерри, брат, вот вода, выпей, чтобы не началось обезвоживание...
Они уже видели, как это происходит, каждый из них видел — и ближе, чем хотелось бы.
Видели, как укушенные умирали в муках, чтобы восстать еще одним чудовищем, ведомым единственным желанием, и Джерри тоже умирает, несмотря ан молитвы и слова Серены, и Том это видит.
Он опять подносит стакан ближе, Джерри вскидывает руку, выбивая стаканчик, Том инстинктивно отшатывается, не давая себя схватить, и тут Джерри открывает глаза.
Мутные, запавшие, они лишены любого выражения — будто камни, вставленные в глазницы. Том сглатывает, когда взгляд умирающего находит его, сцепляет руки для молитвы, но Джерри поворачивает голову, и Том больше не чувствует себя как в ловушке под этим взглядом.
Джерри смотрит на Серену.
Том сглатывает снова, громко, нервно, но оставляет выбитый стаканчик валяться под столом. Складывает пальцы в замок и обращается к Господу с горячей просьбой пощадить и исцелить Джерри.
Откуда таким как Том знать, что он вызывает не к тому.

Ее почти физически накрывает невероятным облегчением, когда Фрэд идет ей навстречу, обнимает ее. Елена давится вздохом, прижимается к нему всем телом и чувствует себя — вот в этму самую минуту — бесконечно счастливой. Она понимает, как это некрасиво, некрасиво по отношению к Серене, этот роман за ее спиной, понимает, что наверняка это станет ударом не только по ее самолюбию, но и образу — муж уходит к секретарше, разве это не значит, что Бог от нее отвернулся? Все понимает, но это уже случилось, между ними тремя, и она носит ребенка от Фрэда — и разве это не то, чего он хотел?
Не прямо сейчас, и Елена бы тоже подождала, если бы могла выбирать, но выбора у нее нет, и она обнимает Фрэда изо всех сил, подставляя ему счастливое лицо, вцепляется пальцами в ткань на его спине.
— Хорошо. Хорошо. Я тоже тебя люблю, Фрэд.
Даже тот факт, что она оказалась права, ее сейчас не слишком ужасает — как будто чаша переполнилась и она попросту устала бояться.
Как она и думала, этот человек — маньяк, убивавший женщин. Как она и думала, она беременна, и лично для нее сейчас вторая новость перевешивает первую: в крайнем случае, они же могут никогда не отпирать зал викторианской литературы, ведь так? Запереть их там навсегда — Мясника, Серену и этого глупца Тома, который ей доверился.
А когда их спасут, кто их упрекнет в том, что они заботились о своей безопасности?

Она улыбается Фрэду — ей и в голову не приходит, что у него могут быть другие планы, и на Серену, и на ребенка внутри ее тела: это, конечно, звучит совершенно невероятно, но, как только она убедилась, что беременна, это все для нее изменило. Еще час назад она не знала, что будет делать, сейчас же все очевидно: она родит этого ребенка, и они с Фрэдом поженятся, как только пройдет положенный приличиями срок. Уедут, может быть, южнее — во Флориду, Елене всегда хотелось перебраться на юг. Там всем будет все равно, кто они, даже, возможно, имя Серены Джой там не слишком известно — она пока не приобрела всеамериканскую популярность.
И они будут жить вместе, втроем — она, Фрэд и малыш.
Для этого нужно только позаботиться о Серене — но, думает Елена чуть ли не со злорадством, об этом позаботился Бог.

Они появляются вместе, Елена больше не видит смысла делать вид, будто их с Фрэдом ничто не связывает: зачем, да и для чего. Он отец ее ребенка, он должен быть рядом с ней, всегда рядом с ней.
Кэтрин окидывает их подозрительным взглядом — у нее всегда подозрительный вид, и прежде это действовало Елене на нервы, весь этот почти месяц действовало на нервы, но сейчас она спокойно встречает ее взгляд.
— Мы с Фрэдом кое-что нашли. Насчет этого человека, там, в читальном зале. Укушенного, — она выделяет интонацией последнее слово, зная, что это и так является камнем преткновения. — Это очень важно. Он опасен.
— Ну конечно, он опасен! — перебивает ее Дэвид, прижимающий к лицу ворох окровавленных бумажных полотенец. — они все трое опасны! Они все заразны!
— Может быть, и ты тоже! — встревает Дональд, чувствуется, что этот разговор они затевают не впервые. — Мы не знаем всех механизмом распространения вируса! Укус, царапина, может быть, даже воздушно-капельным, а ты...
— Он меня не царапал! — выкрикивает Дэвид нервно. — Заприте меня где-то еще, если так дергаетесь, и сами убедитесь! Я не заражен!

Вода кажется Джигсо горячей, он с трудом глотает, большая часть жидкости проливается, стекает по шее, по плечу, но даже от того, что он выпил, желудок тут же скручивает спазмом, заставляющим его бессильно корчиться. Она меняет ему компресс, влажная ткань ненадолго возвращает ему более-менее ясное восприятие, он видит над собой, совсем близко, ее лицо, моргает, но она не исчезает.
Не исчезает, продолжает мочить ткань, касаться его — ему кажется, ему становится легче только от этого, от ее близости, ее прикосновений.
Едва его чуть отпускает — между спазмами бывают моменты, когда его не скручивает боль, правда, взамен боли приходит невероятная слабость — он снова поднимает руку, обхватывает ее запястье, тянет к себе.
Из-за жара он почти ничего не видит, перед глазами плавают огромные черные рыбы, зато хорошо чувствует ее запах — куда сильнее, чем раньше, он все запахи чувствует сейчас куда острее, но ее — он особенный, и Джигсо прижимает ее руку к своему лицу, будто хочет втереть себя ей в кожу, утыкается в ладонь, открывает рот и слизывает этот запах вместо воды, вылизывает ее ладонь, ямку между большим и указательным пальцами, бьющий пульс на запястье.

— Он... Он хочет укусить тебя? — спрашивает Том, переставая молиться — он все поглядывает на часы, куда чаще, чем стоило бы, верь он истово, и четвертый час на исходе. Четыре-пять часов — учитывая, что Джерри укушен несколько раз, едва ли все продлится дольше, и Том встает перед необходимостью выбирать между верой и самосохранением.
— Серена, не дай ему себя укусить!

Да им всем просто наплевать! Просто наплевать на то, что этот человек вообще не должен быть на свободе.
Елена не знает, важен ли для Мясника цвет волос его жертв, или то, что все три блондинки, просто совпадение, но на месте светловолосой Кэтрин она бы нервничала — а той, кажется, действительно нет никакого дела, что в соседней комнате настоящий маньяк.
И не какой-то больной, не оживший мертвец, как те, что таскаются по улицам, а живой, способный думать, а потому еще более опасный.
А сколько таких еще — неизвестно как выбравшихся из мест, где их должны были держать, из камер и тюрем? И кто сейчас позаботиться о том, чтобы они не причинили вреда нормальным людям?
Последний полицейский, которого Елена видела, был мертв и сожрал Аннабель, когда та решила отправиться домой, беспокоясь об оставленных с нянькой детях. Это было три недели назад, тогда еще не казалось, что город мертв окончательно, и хотя они уже знали, на что улицах смертельно опасно, Аннабель была очень убедительна: постоянно повторяла, что должна быть со своими детьми, кляла себя за то, что послушала подругу и согласилась переждать беспорядки в библиотеке, чтобы не застрять в пробке в тоннеле.
Беспорядки не кончались, день сменился днем, потом другим, третьим — связи уже не было и Аннабель решилась отправиться домой. Они пошли с ней — не все, разумеется, но Дилан, и еще Сэм, и Кэтрин. Пошли с ней — а вернулись втроем, Елена видела из окна, как Аннабель осторожно наклонилась к полицейскому автомобилю, а оттуда высунулся мертвец в форме, вцепился ей в плечи, будто собираясь поцеловать, и грыз ее, пока та не перестала кричать. Потом она встала из лужи крови и пошла — может, и правда вернулась домой, в мрачные моменты думает Елена. Дошла и убила и няньку и своих детей, в этом новом мире все возможно: тебя убивает коп, а ты — своих собственных детей.
Самый настоящий страшный суд, только Елене непонятно, почему Серена в таком восторге — неужели в самом деле считает, что она безгрешна и спасется?
Мертвецам на это наплевать, а еще более наплевать этому человеку, Джерри, Мяснику.
Последняя девушка, которую он убил, занималась экоактивизмом, ходила в церковь и уж точно не заслуживала такой смерти, и что, помогло ей это, спасло от ванной, в которой ее разделали как тушу?

Но остальным и правда как будто все равно, даже Фрэду. Елена смотрит на него в ожидании — вот сейчас он потребует выпустить Серену, вот сейчас, но этого так и не происходит.
Даже если она заражена, они могут поместить ее в отдельное помещение, подальше от этого человека, но Фрэд не настаивает на этом, и Елена тоже молчит: не знает, что ей делать.
Его рука на плече кажется обещанием, подтверждением слов любви, как и слова о разводе — ни о каком разводе и речи не шло, Елена бы знала, как знала обо всем, что происходит между Фрэдом и Сереной, и не сомневается, что Серена не пошла бы на развод, но Фрэд говорит об этом как о деле решенном, и это затыкает Елене рот.
Зачем развод, раздел имущества и все остальное, если Фрэд единственный наследник.
Жуткая мысль, но Елена все равно молчит: ей теперь нужно думать не только о себе.

Когда мужчины уходят, Елена заглядывает в зал через стеклянную вставку, долго смотрит на Серену, подыскивая слова, но что она может ей сказать — прости, я не хотела, чтобы все получилось вот так?
Но даже если бы она верила, что эти слова что-то могут исправить, одного взгляда ей хватило бы, чтобы передумать: увидь Елена ее смятенной, или испуганной, или в отчаянии, она, возможно, даже открыла бы дверь, выпуская Серену, но та выглядит совершенно уверенной в том, что делает.
Елена ненавидит эту уверенность, а за то время, что они провели в библиотеке, ставшей убежищем, возненавидела еще сильнее: Серена лжет им всем и себе заодно, когда делает вид, что у нее все под контролем. Елена спать не может, засыпает в лучшем случае на полчаса, чтобы проснуться от кошмара — а Серена уверена, что будет спасена, и за это Елена ненавидит и ее.
Поэтому ничего не говорит, а когда Фрэд и другие возвращаются, заговаривает о том, что наверняка тревожит не только ее одну:
— А если с ним ничего не случится? Если он не станет таким, как те, на улице? — спрашивает, не обращая внимания на недовольную растерянность на лице Дональда. — Если он выздоровеет, что тогда? Выпустим его? Чтобы он ходил среди нас?
Не говоря уж о том, что даже массивные двери читального зала не кажутся Елене достаточной преградой — кто из них сможет спать спокойно, зная, что такой человек где-то рядом?
Если уж на то пошло, она предпочла бы, чтобы он обезумел как и остальные — так он будет пугать ее меньше, чем сейчас.

Боль под повязками уже не отпускает, вирус в крови Джигсо заставляет его то пылать жаром, то чувствовать озноб, но хуже всего другое: эта слабость, которая пригвождает его к дивану, едва дает не закрывать глаза. Джигсо ненавидит это, ненавидит быть слабым — слабость будит в нем желание уничтожить, растоптать того, кто слаб, стереть с лица земли, и вот теперь он сам такой, слабый, будто новорожденный младенец, будто выпавший из гнезда птенец.
Он цепляется за ее руку, поворачивает голову на ее голос — перед глазами мутная пелена, он даже ее едва различает, хотя между ними нет и фута и он чувствует тепло ее дыхания на лице, когда она меняет на его лбу мокрую тряпку.
Он ей нужен, и Джигсо цепляется за эти слова так же, как цепляется за ее пальцы — будь у него больше сил, наверняка причинил бы ей сильную боль.
У него во рту вкус ее кожи, на языке ее вкус, а он хочет больше, еще больше, потому что она тоже ему нужна — ради того самого мига между ними двумя, особенного мига, когда он движение за движением очистит ее, будто луковицу, от всего наносного.
Разрежет на ней одежду, оставляя обнаженной, как в момент ее рождения, и примется за плоть, чтобы раскрыть для себя.
Все остальные были ненастоящими — он думал, что они те, что ему нужны, смотрел на них, таких сверкающих чистотой, таких отмеченных Им, и думал, что в них найдет ответ.

С первой все вышло как-то быстро, скомканно, Джигсо был уверен, что дело в этом — что он поторопился, сделал ошибку и она ускользнула в смерть слишком рано, скрылась от него за непреодолимой пеленой, оставив мертвую тушу, в которой было столько же тайны, сколько в использованном гандоне. Он злился не на нее — на себя, и со второй был осмотрительнее: выбрал место, где мог позволить себе не спешить, продумал план, но все равно остался ни с чем, так и не получив ответа.
Третья была лучше двух других — он знал, чувствовал, что она лучше, но все закончилось так же, хотя он заставлял себя медлить, подошел к делу как следует. Это его взбесило, просто вывело из себя, собственная никчемность, допущенная ошибка, не-со-вер-шен-ство — и да, он дал этой ярости выход, дал себе хоть так почувствовать хотя бы намек на удовлетворение, и оказался в Трентоне, но сейчас — Джигсо уверен — все иначе.
Вот она, та, которая была ему нужна.
Она особенная, эта женщина, и когда он ее заполучит, присвоит, сделает своей, вот тогда это будет его билетом в другую жизнь, входом Туда.
И Джигсо не отпускает ее, не отпускает ее пальцев, чтобы она не ушла, не исчезла, оставляя его ни с чем. Слушает ее голос рядом, пусть и не может ее видеть, и сжимает ее запястье, сосредотачивается на ее пульсе, таком ровном.
Облизывает сухие губы, касается языком тонкой кожи, под которой бьется ее жизнь — и когда на него накатывает следующая волна обжигающей, иссущающей боли, она чуть слабее, а та, что за ней, еще слабее...
Джигсо проваливается в темноту, не расцепляя пальцев — четыре часа с момента укуса минули, за ними пять, шесть, а его пульс по-прежнему ровный, дыхание не прерывается. Жар начинает медленно спадать — слишком медленно, но кризис миновал.

Как тонко настроенный прибор, Елена точно улавливает момент, когда Фрэд оказывается вне некоего поля, которое она считает их полем. Улавливает, просыпается, чувствуя себя отдохнувшей и разбитой одновременно. Прислушивается к себе — к тому, кто маленькой рыбешкой плавает в ее животе, но Маленький Пассажир еще слишком мал, чтобы выйти с ней на контакт; Елена вспоминает все, что хоть когда-либо читала о беременностях, вспоминает, пока наскоро умывается, приводит себя в порядок, причесывается, разглаживает платье...
Они живут по световому дню, в городе нет электричества уже столько дней, что Елена сбилась со счета, но впереди лето, самое настоящее лето, и солнце все-таки светит, проникает в библиотеку в те окна, что не закрыты шторами и не заставлены мебелью, и она, глядя на себя в зеркало, пытается уверить эту молодую женщину в отражении, что все будет хорошо. Может быть, за ними кто-то все же придет — не могут же все их бросить на самом деле, запереть здесь навсегда, нужно просто найти здание достаточно высокое, с плоской крышей, откуда можно было бы подать сигнал, и перебраться туда... Она несколько раз говорила об этом с Сереной, но та упиралась — была уверена, что это решать не им, и сейчас Елена злится на нее из-за этого.
Все могло быть иначе. Все — они уже давно могли быть где-то еще, там, где можно оставить сигнал  помощи, где их могли бы заметить вертолеты, они же видели вертолеты, несколько раз над городом кружили вертолеты. Они — Елена проговаривает эту мысль про себя без особой убежденности, потому что где-то в глубине души уверена, что они навсегда останутся в Нью-Йорке — уже могли бы выбраться из города.
Но Серена ждет знака, и чем все в итоге закончилось?
Она заперта с убийцей, самым настоящим психопатом, который наверняка уже сожрал ее, превратившись в мертвеца; это, пожалуй, знак для всех остальных: нужно было слушать Дилана.

Она выходит из туалета, возвращается в залы, где они спят — подальше от входов, подальше от окон, выходящих на улицу. Елена надеется услышать новости, даже заготавливает печальное выражение лица — они с Сереной все же работали вместе почти три года, не такой уж маленький срок. Конечно, говорит она сама себе, ей и на самом деле жаль Серену — но что она-то могла сделать? Серену невозможно переубедить, в лучшем случае она посмотрит на тебя как на ребенка, в худшем скажет что-то колкое, но тщательно замаскированное под доброжелательность.
Но никаких новостей — почти все еще спят, только-только просыпаются, и наверняка в библиотеке не царило бы такое сонное спокойствие, если бы ночью тот человек обратился и убил всех, с кем заперт.

— Доброе утро. У вас все в порядке?
Фрэд и Дональд стоят у дверей в читальный зал, Елена подходит к ним, коротко улыбается Дональду, берет Фрэда за руку, приподнимается на носки, чтобы заглянуть в небольшое окошечко.
И отшатывается, впечатывается в грудь Фрэда позади, не успевая погасить испуганный вскрик.

Джигсо просыпается будто по щелчку — открывает глаза и встречается со взглядом наклонившегося над ним Тома.
Тот тут же выпрямляется, неуверенно хмыкает:
— Эй, это ты, брат? Ты все еще ты?
Джигсо не отвечает — а кем еще он может быть? Он всегда он, в этом его проклятие — будь в его распоряжении способ выбраться из собственной шкуры, он бы им воспользовался, но пока все попытки оканчивались лишь новыми шрамами и нейролептиками, которые глушили в нем любое проявление жизни.
Не отвечает, скашивает взгляд — она устроилась возле низкого дивана как смогла, коленопреклоненная, так и не забрав у него свою ладонь, практически положив голову на его плечо.
Он чувствует тепло ее дыхания, видит ее губы совсем близко, неожиданно темные при ее-то светлых волосах ресницы, слышит, как ее мерно движется ее грудь, поднимаясь и опускаясь, прижатая к его плечу. Поворачивается на бок, тянется к ней — ее затылок ложится ему в ладонь как специально для этого созданный, она вся как специально для этого создана...
— Хвала! — восклицает Том, чем бесит Джигсо сразу же — Джигсо не любит громких и резких звуков, вообще не слишком любит любой шум.
Что-то привлекает внимание Джигсо у дверей — он поворачивает голову, видит лицо за небольшим окошечком, вцепляется взглядом в мутное стекло.
Том тоже замечает человека снаружи, подбегает к двери, вцепляется в ручку, дергает и дергает.
Под эту возню Джигсо снова глядит в лицо блондинки, тщательно рассматривая каждый дюйм — упрямый подбородок, бледные губы, четко вырезанные ноздри, морщинка между бровями. Выпутывает пальцы из прядей на ее затылке, скидывает ноги с дивана и встает, подхватывая собственную куртку, плотную мотоциклетную куртку.
Ему куда лучше, чем этой ночью — разве что чудовищная слабость раздражает: Джигсо не любит быть слабым, не любит чувствовать себя уязвимым, а под ее взглядом именно так себя и чувствует — как будто она заглядывает внутрь, в самую глубину, но не пугается того, что там видит.
Зато пугается та, другая баба, заглядывающая через стекло — должно быть, не ожидала увидеть Джигсо на ногах и так близко, что лишь дверь их разделяет.
Он отталкивает Тома, так и продолжающего бесплодно дергать за ручку, наматывает плотную кожу на кулак, а потом бьет в стекло, разбивая его, и тонкая обводка светлого дерева идет трещинами вокруг. Та, другая, снаружи, визжит, прячется за высокого мужика с постной рожей.

Джигсо бесит примерно все, но запертые двери — запертые двери занимают в его личном списке бесящих его вещей одну из верхних позиций, а потому сейчас, когда он уже определился со своими желаниями и уверен, что эта женщина та самая, и уверен, что сможет не дать ей уйти до того, как найдет в ней все ответы, ему больше нет резона оставаться в запертом помещении, как нет резона и играть по правилам этих мудил.
Они все слабы, это он понял — так ясно, как будто кто-то нашептал ему это на ухо. У них был шанс, пока он валялся в полубреду, но они им не воспользовались, а это значит, что мяч на стороне Джигсо.
И первое, что он делает — это прокладывает ход наружу: его не удержали даже крепкие решетки трентонской клиники, что уж говорить о деревянных панелях и стекле.

Мудилы к этому не готовы, должно быть, удивились бы меньше, спусти он штаны и помаши им своим прибором — а кое-кто и откровенно испуган, как эта темноволосая девка, или как лепила, но Джигсо нет дела до их страха, пусть даже страх эта та эмоция, которую он хорошо различает в других людях.
Он представляет себе страх на лице блондинки — представляет, как ее зрачки расширятся пониманием, как бледные губы приоткроются, показывая розовое влажное нутро, как она вцепится в него, всадит поглубже ногти, может, даже произнесет что-то, его имя...
У него встает — тут же, так некстати, Джигсо даже удивлен этой собственной реакцией: после нескольких лет в Трентоне, когда все в нем было заторможено медикаментозно, его ставит в тупик собственный стояк — он пытается припомнить, что ему нужно сделать, подрочить?

Пока он ищет ответы на эти свои очень важные и очень личные вопросы, вокруг несется совсем другое. Он вскидывает голову, когда она кладет руку ему на плечо, переводит взгляд на мудилу с вытянутым ебалом, тот трясет перед ними газетной страницей.
Джигсо равнодушно наблюдает, как страница переходит к Тому — тот вчитывается, потом смотрит на Джигсо, снова на газету, и начинает говорить.
Они все начинают говорить, принимаются орать друг на друга, гомонить как толпа сраных арабов, Джигсо такое терпеть не может, вообще ненавидит, когда кто-то верещит, особенно так, как это делает та костлявая сука, кривящая рот, показывающая на него пальцем.
Они хотят, чтобы он ушел — но есть, как говорится, один нюанс: хер там Джигсо уйдет отсюда, оставив блондинку.
Хер там позволит ей ускользнуть из его рук — она особенная, та, что ему нужна, он знает это, и она тоже это знает, не может не знать, даже странно, что все в холле этого не видят.

Джигсо оглядывается, находит майку, натягивает, пряча татуировки и повязки, впитавшие кровь, затем деловито встряхивает куртку, стекло, оставшееся в складках плотной кожи, звенит, осыпаясь на тонкий ковер под ногами.
— Я-я-я не уйду, — сообщает Джигсо, и на миг они все прекращают верещать, не то пораженные тем, что он вообще заговорил, не то заиканием, так некстати проявившимся последствием давней контузии, которое от пребывания в Трентоне только усилилось.
Впрочем, Джигсо наплевать на заикание — он не из болтливых и не душа компании, как правило, ему достаточно нескольких фраз, чтобы выразить все, что он собирается озвучить.
И заминка, скорее всего, вызвана другим: тем, что у них тут самый настоящий конфликт интересов — эти мудилы хотят, чтобы он свалил, а он никуда сваливать не хочет. Обычно такие вопросы, судя по опыту Джигсо, решает сила — и, видимо, эта мысль приходит не только ему, потому что та тощая пизда снова открывает рот:
— Нас больше! Ну же, мы можем заставить его уйти! Просто вышвырните его отсюда! Фрэд! Дональд! Сэм! Чарльз! Ну что же вы!
Джигсо поочередно оглядывает мужчин, толпящихся в холле, с той же вовлеченностью он мог бы рассматривать какие-нибудь сраные поющие фонтаны, но под его видимой расслабленностью полная боевая готовность, которая оставляет его разве что во сне, и тем, кого называет тощая истеричка, эта расслабленность не очень-то нравится, потому что никто не следует ее призывам и не пытается вышвырнуть Джигсо откуда бы то ни было.
Грамотное решение — прямо таки спасительное.

Он замечает неприметную табличку с указателями — один из значков обозначает уборные — с сомнением оборачивается на блондинку: когда он вернется, она еще будет здесь?
— Б-б-будь здесь, — говорит он ей — тощая сука аж вздрагивает, заходится глотком воздуха.
Джигсо тащится в туалет, все еще ощущая это возбуждение, сконцентрированное в яйцах — собственное тело сейчас кажется ему будто чужим, и уж точно ему не хочется дрочить, даже прикоснуться к себе не хочется.
Никто не делает попытки его остановить — зато когда он скрывается за дверями, снова поднимается шум.

Елена помалкивает: в отличие от Кэтрин, которая, кажется, вот-вот поймает инсульт, так она побагровела, Елена больше думает, и сейчас ей есть, над чем подумать.
Например, о том, почему же «мясника из Вудбери» миновала участь прочих укушенных. В то, что это Божий промысел, Елена мало верит — она религиозна, но не фанатична, и давно признала, что религия по большей части социальный конструкт, который, впрочем, отлично работает в качестве дополнительного сдерживающего фактора — но если Бог тут не при чем, то вариант может быть только один: иммунитет. Природный иммунитет, встречающийся редко, но все же встречающийся — и вот этот самый мужчина является носителем иммунитета от этой страшной заразы, которая не оставляет даже после смерти.
  — Милый, — зовет она Фрэда, пока остальные спорят, пока Кэтрин орет на Серену, — милый! Фрэд! Фрэд, послушай меня, пожалуйста.
Да, конечно, она уже почти похоронила Серену, уверенная, что ее сожрал обратившийся «мясник», но, может быть, то, что на него укусы не подействовали, дает им куда больше, чем кажется прямо сейчас.
— Если этот человек не обратился, то, возможно, он иммунен, — она смотрит Фрэду в лицо, надеясь, что он догадается сам, но у нее не хватает терпения. — Его захотят забрать отсюда. За ним обязательно явятся — я не знаю, военные, ученые, ФБР, ЦКЗ, ВОЗ, кто угодно. Нам только нужно дать знать, что мы нашли человека с иммунитетом, и тогда за нами кто-то прилетит.
Может быть, она слишком оптимистична — но пока это целый шанс, настоящий шанс, больше, чем у них было до сих пор, а в нескольких кварталах отсюда здание, на верхнем этаже которого располагается небольшая местная радиостанция.
Они могут сообщить тем, кто находится вне города, что готовы меняться — иммунный на спасение.
Дональд, прислушивающийся к ее словам, хмыкает, снимает очки, протирает без необходимости стекла:
— Я не уверен, что дело в иммунитете...
— Я тоже, — соглашается Елена, мастер располагать к себе людей, — но ведь пока это единственный случай, о котором нам известно. Его кусали, мы сами видели это, своими глазами видели, и он, тем не менее, здоров. Почему бы не попытаться?
— Выходить опасно, — приводит Дональд их главный аргумент, но Елена к нему готова.
— Мы все равно вынуждены выходить: эта еда закончится и нам придется выйти снова. Почему бы не попытаться выгадать не просто несколько сытых дней, а настоящее спасение.
Она поворачивается к Фрэду — если кто и может сейчас собрать эту орущую толпу, успокоить ее и донести хотя бы до некоторых ее правоту, то только он, убеждена Елена со всей страстью влюбленной женщины.
— Ты же согласен? Это наш шанс. Наш, — подчеркивает она, глядя ему в лицо — ну же, их уже трое, она не может рожать здесь, в этой библиотеке, в мертвом городе. Им нужно выбраться из Нью-Йорка во что бы то ни стало.
И поворачивается к Серене, смотрит на нее — такую красивую, как же она ей восхищалась, до того, как узнала, как может быть холодна и язвительна эта красота.
— Если ты говоришь, что он посланник, то зачем он послан? — спрашивает она прямо, так и стоит, сплетя свои пальцы с пальцами Фрэда: ей нечего стыдиться, она носит его ребенка, он выбрал ее, устав делить жену с Богом.