Алексис оказалась тревожной беременной - не то что у нее нет оснований, с учетом отсутствия высококлассных перинатальных центров и всего прочего, к тому же, как выяснилось, верховая езда не пошла ей на пользу. Дональд, хоть и старается держать хорошую мину, все же обеспокоен - возможно, придется прибегнуть к кесареву, как-то сказал он Сэму в отсутствие Алексис, и уставился в ожидании ответа, близоруко моргая, как будто это зависело от Сэма.
Даже смешно, потому что от Сэма не зависело ровным счетом ничего - он не хотел детей, но Алексис забеременела, не хотел оставаться в Бернсвилле - и все же остался, так что Дональд мог бы его не спрашивать, и Сэм пожал плечами:
- Алекс выживет?
- Операция довольно рискованная, но шансы высоки. Главное, чтобы Алексис сохраняла позитивный настрой. Тогда выживет и мамочка, и ребенок.
- Точно, - согласился Сэм. - И ребенок.
Чуть меньше трех месяцев, так считает Алексис - и он станет отцом.
И тогда его планы однажды покинуть Бернсвилль превратятся в ничто - еще одна весна придет и минует, сменится летом, затем осенью, пока новая зима снова не отрежет Бернсвилль от мира, и так год за годом, а он так и останется здесь, под властью преподобного Роберта.

Такие мысли способны лишить душевного расположения любого - но сегодня Сэм впервые за несколько долгих недель вновь думает о том, что же за пределами Бернсвилля, и виной тому Лена Мэй, Мэйбл, женщина, которую он считал мертвой.
Позволил себе поверить, что она мертва - перестал искать, добровольно обрек себя на эту жизнь в Бернсвилле.
Дональду приходится дважды его окликнуть, Сэм возвращается из своих мыслей, смотрит непонимающе, пытаясь понять, чего от него хочет врач.
Кажется, дело в недомогании Алексис.
Он давит желание пожать плечами, кивает, стараясь не смотреть на Алексис:
- Придумаем что-нибудь.
При мысли о том, что ему тоже придется весь день провести с Алексис, никакого воодушевления он не чувствует - они наверняка опять поссорятся из-за какой-то ерунды, Алексис вновь осыпет его упреками в том, что он не хочет ни ее, ни ребенка, а ему придется лгать, чтобы она успокоилась. К тому же, их наверняка навестит преподобный Батлер - и Сэму придется еще и смотреть в эти холодные глаза, узнавая симптом за симптомом в поставленном диазнозе.

Дональд собирается сказать что-то еще, даже открывает рот, но появление Захарии вносит свои коррективы. Выглядит тот ужасно - и только опыт работы парамедиком не дает Сэму ужаснуться вместе с Алексис. Кровавые пятна на свитере Захарии имеют простое объяснение - у него сломан нос, вот откуда столько крови, а легкая хромота, с которой тот двигается, и вовсе не смертельна.
- Что случилось?! - спохватывается Дональд, пока кровь Захарии капает на чистый пол лазарета.
- Этот урод сломал мне нос, - поясняет Захария, явно слишком увлеченный своими страданиями, чтобы понимать, что не стоит распускать язык. Сэм настороженно всматривается в него, обходит койку, на которой лежит Алексис.
- Кто? Ты с кем-то подрался? - спрашивает он раньше, чем Дональд успевает взять ситуацию в лазарете под контроль - да тот и не очень хорош во всем, что не имеет отношения к медицине.
- Этот чертов Медведь, - Захария задирает голову вверх, шмыгает, ощупывая свернутый на щеку нос. - Кирсанов только принялся за девку, прости Господи, как урод так и подхватился.
Каждое его слово отпечатывается в мозгу Сэма болезненным уколом - Кирсанов принялся за девку.
Он слишком хорошо помнит свой собственный опыт общения с Кирсановым, то, как несколько часов провисел в сарае - но с "медведями", должно быть, результат нужен быстрее.

У него перехватывает дыхание - Сэм не замечает этого, пока не открывает снова рот:
- Кирсанов избивает пленников?
Захария фыркает, алые брызги разлетаются по стене:
- Нет, блядь, угощает печеньем.
- Хватит, помолчи, дай я посмотрю, что с твоим носом, - обрывает его Дональд, наконец-то вспомнивший о своих обязанностях. - Алексис, Сэм, вам лучше уйти, мы закончили. Алексис, полный покой, помни про чай с шиповником, но не слишком много, отеки нам ни к чему.
Он подхватывает Захарию под локоть, это выглядит даже смешно - невысокий полный Дональд и крупный высокий Захария - тянет его прочь из палаты.
- Где они? - спрашивает Сэм вслед. - Где пленники?
- Где надо, - огрызается Захария. - Но после того, как мы закончим, точно окажутся тут... Если вообще доживут. Не часто вижу Кирсанова в таком бешенстве.

Подпись автора

you play stupid games, you win stupid prizes

+

Сэм прекращает расспросы - и так ясно, что Захария сказал больше, чем собирался, и незачем давать понять, насколько он, Сэм, заинтересован. к тому же, он узнал главное: скорее всего, пленники окажутся здесь после того, как с ними закончат.
После того, переводит он для себя, как Кирсанов получит от них то, чего хочет - если они останутся живыми.
Впрочем, насчет последнего Сэм не слишком тревожится: сколько он ни расспрашивал людей, никто так и не рассказал, что в Бернсвилле кого-то казнят. Да, трагедии случаются, кто-то может быть укушен - Сэм и сам помнит такой случай, прошлой осенью, когда Джим Бакстер подменил Ноя Уилсона на арене, а мертвецы смогли освободиться от цепей и покусать зрителей. Помнит, что все укушенные были застрелены тут же, их даже не отвели в лазарет, даже не осмотрели - помнит, что одного из них пристрелил сам Батлер, но казнью в строгом смысле это не было.
Человеческая жизнь, как не уставал напоминать преподобный, была их главной ценностью - наряду с благополучием общины, а убийство пленников не пройдет незамеченным, не после того, как практически все жители Бернсвилля видели их в столовой.
Да и зачем убивать, думает Сэм следом, вспоминая свой собственный разговор с Робертом Батлером, состоявшийся в сарае. Зачем убивать, если можно выгнать - а за крепкими стенами мертвецы или враждебно настроенные чужаки сделают все остальное.

Он пытается мыслить рационально, пытается уверить себя, что Мэйбл не угрожает смерть от рук Кирсанова - но последние слова Захарии никак не идут из головы: она могла попытаться дать отпор, да что там, она наверняка ппопыталась, что с ней может сделать взбешенный Кирсанов, отвыкший от явного сопротивления?
Алексис дергает его за руку, будто собаку за поводок - Сэм ничего не может сделать с внезапно накатившим раздражением: неужели ей все равно, что прямо тут, за парой стен или в соседнем доме, Кирсанов избивает женщину, которая ни в чем не виновата?
Так ли ни в чем, подает голос что-то в самой глубине. Так ли ни в чем она не виновата?
Показался ему тот толчок в спину перед тем, как гнилые доски под ногами треснули и он оказался в ледяной воде?
Показался или нет?
Сэм заставляет этот голос умолкнуть: в любом случае, она ни в чем не виновата ни перед Бернсвиллем, ни перед Сент-Луисом, но заставить Алексис замолчать не в его силах.

Он выдергивает пальцы из руки Алексис, реакция первая, непростительная, но его задевает ее равнодушие, это самодовольство, эта слепая вера в то, что Кирсанов и Батлер не могут ошибаться, не могут заблуждаться - или не могут быть жестокосердцами, дорвавшимися до власти.
Если бы она знала Курта, думает Сэм с чем-то вроде разочарования - но Алексис не пережила вместе с ним того, что выпало на его долю. Она всегда жила в Бернсвилле, среди людей, отказавшихся от вакцинации, среди замкнутой общины, которой почти и не коснулся кошмар тех первых месяцев двадцатого года. Она не была вынуждена искать новое убежище, блуждая среди мертвых городов, никогда не видела стада... Да она ничего не знает, иначе не была бы так равнодушна к тому, что где-то рядом убивают живого, как будто мало того, что с человечеством уже случилось.
Сейчас она кажется ему похожей на Марию - беременную подругу Курта, которая отказывалась верить, откуда в аэропорту мясо, и Алексис так же отказывается видеть жестокость и неискренность, диагноз на лицах Батлера и Кирсанова.
- Защитят от чего? - спрашивает он зло. - От двух живых людей, которых едва не разорвали мертвые? Или от знания о том, что Бернсвилль не единственное место, где живут люди? От чего? Эти люди не нападали на Бернсвилль, они вообще тут случайно - их привез сам Кирсанов, так от чего Бернсвилль нужно защищать и нужно ли вообще?

Подпись автора

you play stupid games, you win stupid prizes

+

Они снова ругаются, но сейчас Сэм не делает ничего, чтобы прекратить ссору, и даже живот Алексис, выпирающий из-под платья, его совсем не останавливает, как не останавливают и ее слова.
Наверное, дело в том, что она права и Бернсвилль в самом деле ему не дом - а еще в том, что он и в самом деле думает о Мэйбл, о Лене Мэй.
Не важно, как она себя называет, напоминает сам себе Сэм - сейчас даже не важно, почему она это делает, меняет имена. В конце концов, ей всегда больше нравилось звать себя Леной Мэй, и, как бы там ни было, Лена Мэй была куда больше приспособлена к этому новому миру. Возможно, ему не нужно было так усердно пытаться достучаться до Мэйбл, Сэм думал об этом, у него было столько времени, куда больше года, с прошлой зимы, когда проблемы в их отношениях уже нельзя было игнорировать, но так и не пришел к однозначным выводам. У нее не было синдрома мульти-личностей, она прекрасно помнила все, что с ней происходило - больше было похоже на попытку психики справиться с проблемами вот таким оригинальным образом, и какое-то время все работало...
Сэм заставляет себя перестать об этом думать, убирает обе руки за спину - жест выходит каким-то скованным, странным.
- Ты не знаешь ни ее, ни того, с кем она пришла! - обрывает он Алексис, которая повторяет одно и то же: они "медведи", они убийцы. - Они не напали на нас, мы даже не знаем, планировали ли они что-то подобное! Никто из нас не знает, кроме Кирсанова - и как ты думаешь, он там вообще готов их слушать? Он избивает ее - это, по твоему, значит защищать Бернсвилль?
Сэм тоже не знает мужчину - имя Джигсо кажется ему смутно знакомым, но настолько смутно, что у него не выходит вспомнить, где и когда он мог его слышать, да и не об этом у него сейчас болит голова - но он знает Лену Мэй, и знает, на что она способна. У Алексис бы кровь в жилах застыла, если бы она узнала хотя бы половину того, что Сэм знает о своей бывшей подруге - но знает и другое: она никогда не убивала того, кто этого не заслужил.
Или все же убивала, интересуется ехидно кто-то внутри - кто-то, кто хочет знать, что произошло год назад на старом мосту.
Или ты, Сэмми-бой, (почему-то сейчас у этого голоса интонации Лены Мэй) считаешь, что заслуживал оказаться в ручье и умереть?
Как и предыдущий, это вопрос, на который у Сэма нет ответа - как и нет ответа на некоторые вопросы Алексис.
Он не сомневается, что Ньютон решилась на побег не от хорошей жизни - но тут же цепляется за это: мужчина сказал, что дал ей сбежать, так? И она подтвердила - не оспорила, и все, что она сказала - что они из Медведей.
Сэм не заходит так далеко, чтобы настаивать на полной безвинности пленников, но и мысль о том, как именно Кирсанов может получать сейчас признательные показания, не дает ему покоя.

Он удивленно смотрит на Алексис, его рука замирает у лица - он хотел потереть лоб, но сейчас останавливается, не уверенный, что ослышался.
- Выбрать? - переспрашивает он, как будто еще есть шанс, что он неверно понял ее слова.
Она ставит ему ультиматум? Предлагает выбирать между добром и злом?
- Ты требуешь, чтобы я выбрал? Считаешь их злом - этих людей, которых сейчас избивают по приказу Батлера? - Сэм смотрит Алексис в лицо, надеясь, что она поймет, о чем он говорил. - И раз они зло - раз они жили с Медведями - с ними нужно так обращаться? Почему? Эдди Ньютон тоже жила с Медведями, так? Сколько - год, два? Почему никто не считает злом ее? Почему ее словам Батлер поверил, а словам этих людей - о том, что они пришли с миром, о том, что у них мирная миссия - нет? Посмотри уже правде в глаза, Алекс! Открой глаза! Он так одержим властью, так одержим своим статусом Спасителя, что не даст никому даже задуматься о том, что можно жить где-то подальше, вдали от Бернсвилля, подальше от него!

Подпись автора

you play stupid games, you win stupid prizes

+

Когда Алексис обвиняет его в том, что он одержим Леной Мэй, Сэм не может поверить в то, что слышит - полгода назад, после той трагедии, виной которой было лишь извращенное желание Роберта Батлера утвердить свою власть над жителями Бернсвилля, показать, что все они зависят от него и в его руках, он говорил Алексис то же самое, но тогда она просто загнала его в ловушку, рассказав о беременности, упросила остаться, упирая на безопасность внутри общины и на то, что уйдет с ним, если он все же решит уйти, а сейчас она и вовсе говорит, что дело в Лене.
Что он не хочет, не принимает Батлера из-за Лены - и это обвинение такое нелепое, такое неправильное, что у него даже слов не находится: что ему сказать? Что он до сегодняшнего дня был уверен, что Лена Мэй, его Мэйбл, мертва? Что он смирился с ее смертью и перестал ждать новостей от тех, кто выезжает за периметр забора? Что после того, как его собственные поиски ни к чему не привели и едва не стоили жизни ему, другим людям и лошадям он принял ее смерть, оплакал и похоронил ее?
Что в противном случае он никогда не переступил бы порог спальни Алексис, если бы была хоть малейшая надежда, что Лена Мэй жива?
Они с Алексис говорили об этом - и об этом тоже, и Сэму казалось - она понимает его, понимает, как мало кто понимал, и чувствует так же, но сейчас эта иллюзия уничтожена без следа.
Не понимает - и, наверное, никогда не понимала, раз с такой легкостью выкладывает свой якобы козырь, обвиняя его... В чем?
Больше всего это похоже на обвинение в неверности - может ли быть неверность мысленная?
Наверное, да - в голове Сэма возникает слово "мыслепреступление", и хотя он знает, что оно вовсе не об отношениях, он так себя и чувствует - мыслепреступником.
Потому что Алексис не права - и права одновременно.
Потому что появление Лены Мэй все меняет - для Сэма меняет буквально все.
Он не одержим ею, и дело не в том, что из-за нее он преисполнен подозрительности - но она, тем не менее, прямо в эпицентре, будто горящая спичка, поднесенная к бикфордову шнуру.

Ну что же, вот все и выяснилось, как-то отстраненно думает Сэм. В этом и проблема, ведь так? Он не верит в Роберта Батлера, как это требуется для того, чтобы жизнь в Бернсвилле и правда могла бы быть райской. Не верит - и никогда не поверит, и дело даже не в Лене Мэй.
Но и в ней тоже

Сэм смотрит в лицо Алексис, заплаканное, со следами отеков, усталости, плохо проведенной ночи и тревоги, а затем смотрит на ее протянутую вздрагивающую руку, и знает, чего она от него ждет.
Чтобы он извинился, чтобы он отказался от своих слов, чтобы он утешил ее, успокоил, взял ее за руку и пошел с ней в церковь. Чтобы он сделал то, что делал каждый раз, когда она начинала плакать и обвинять его в равнодушии, стоило ему вновь заговорить о том, что Бернсвилль лишь красивый фасад, скрывающий червоточину.
Она не хочет этого слышать, не хочет этого знать, не хочет видеть, даже когда все происходит чуть ли не на ее глазах - да вот же оно, хочет крикнуть Сэм, вот же доказательство. Разве так надлежит поступать христианам, которыми вы все тут себя называете? Разве к этим двоим, пришедшим со стороны, но не проявившим враждебности, отнеслись по справедливости? Никто из Сент-Луиса не узнал мужчину, Лену же узнали - но как ту, что жила с ними, а не участвовала в нападении на общину - так где же справедливое разбирательство?

- Что, если у нее не было выбора? - случайно, но Сэм практически угадывает обстоятельства, при которых Лена Мэй попала в Уайт-Бэар. - Что, если у них обоих не было выбора и они остались с той группой, чтобы не погибнуть от голода или не быть разорванными на части мертвецами? Ты готова обвинять лишь потому, что обвиняет Батлер - но что, если они не имели возможности выбирать, как я не имел такой возможности прошлой весной?
Он снова смотрит на протянутую к нему руку - и конечно, ему хочется взять Алексис за руку, он не совсем равнодушен к ней, он знает, что должен делать, раз она носит его ребенка... но не делает этого.
- Иди домой, - просит Сэм, не делая ни единого шага к Алексис. - Тебе нужно отдыхать и беречь себя. Или домой, приляг. Я останусь здесь. Дональду наверняка потребуется моя помощь, парамедик лучше терапевта разбирается в травмах вроде сломанного носа.

Подпись автора

you play stupid games, you win stupid prizes

+

Ругаясь вполголоса, Захария уходит - кровотечение удалось остановить тампонадой, но на лице уже проявляется отек мягких тканей и синяки вокруг глаз. Если повезет, то снег в платке вместо льда поможет от опухания и нагноения, но Дональд посоветовал с неделю промывать носоглотку настойкой ромашки и полыни: природный антисептик, активизирующий заживление слизистых оболочек, не так чтобы лучшая замена лекарственным препаратам, но лучше, чем ничего.
Бернис Маккарена знала толк в травничестве, ее кухня больше напоминала избушку сказочной ведьмы - если, конечно, допустить наличие у ведьмы миксера и электрического духового шкафа, пусть сейчас и не использующегося - и любезно пополняла кладовку лазарета травяными сборами собственного изготовления. Как рассказывали Сэму, прежде Дональд со скепсисом относился к этому вмешательству народной медицины в его деятельность, но вместе с тем, как сроки годности антибиотиков и других медпрепаратов заканчивались, а люди продолжали болеть, его скепсис был вынужден уступить сдержанному признанию. В каком-то смысле, это было даже интригующе - достаточно современный смотровой кабинет, шкаф, полный необходимыми инструментами, стерилизатор, даже гинекологическое кресло и рентген-аппарат, правда, безнадежно неисправный,  - и полотняные мешочки и плотно закрывающиеся стеклянные банки с наклейками, на которых аккуратным почерком уже Беатрис были выведены составы смесей. Сочетание несочетаемого, но не Сэму, которого эти смеси на ноги поставили - а не молитвы, уверен он - быть в претензии: многие вещи безнадежно утрачены, но простуда или перелом не становятся причиной смерти.
Человечество выживает - и как все чаще Сэму кажется, единственный способ выживать и дальше, это объединяться. Обмениваться опытом, делиться совершенными открытиями, совместно противостоять мертвым - да, конечно, "Медведи" не те соседи, которых можно пожелать, но и изоляционисткая политика Батлера не спасет Бернсвилль, как бы не верили ему жители общины и сколько бы не молились.

Сэм об этом и размышляет - о том, что нужно для выживания человечества. Разумеется, теоретизирует, исходя из своего скудного опыта, разумеется, отдает себе отчет, насколько это бессмысленно, но это дает возможность хотя бы слегка отвлечься от мыслей о том, действительно ли эти люди - Лена Мэй и этот мужчина с ней - опасны. Он защищал ее перед Алексис, их обоих защищал перед Алексис предлагая вариант, при котором они с "медведями" по необходимости, но в самом ли деле он может, положа руку на сердце, заявить, что Лена Мэй, его Мэйбл, безобидна?
Снова и снова Сэм прокручивает в голове события почти годовой давности, расставляя банки в шкафу без всякой цели - за год воспоминание потускнели, он и по горячим следам не мог понять, показалось ему или она действительно его толкнула, что уж говорить о теперь.
Зато сейчас он может спросить у нее, так? Спросить и узнать, сделала ли она это, и почему.

Что это ему даст, Сэм не может сказать - но этот вопрос мучает его уже год, а сейчас даже приобрел в актуальности, так что он ждет, и дожидается: слышит грубый ответ Кирсанова, слышит его тяжелые шаги, слышит, как что-то тащат по коридору.
Выглядывает - на светлом полу кровавые отпечатки подошв, смазанные, но по-прежнему видные даже в тусклом свете. Сэм снова скрывается в кабинете, ждет, пока в лазарете не становится тихо, а затем идет открытой двери палаты, откуда слышны негромкие причитания Дональда - ему интуитивно не хочется попадаться на глаза Кирсанову, хотя Сэм и понимает, что долго в тайне свое пребывание в лазарете не сохранит.
- Я помогу, - говорит тихо, когда Дональд вскидывает на него глаза.
Тихо - хотя хочется заорать, выскочить наружу, догнать Кирсанова и избить его этой самой тростью, на рукояти которой сейчас крепко сжимаются пальцы.
Тихо - хотя хочется заорать при виде покрытого коркой подсыхающей крови из рассеченного лба лица Лены Мэй.
- Боюсь, у нее может быть сотрясение, - Дональд хлопает по карманам в поисках фонарика, потом кидает взгляд на лужу крови возле койки, куда брошен мужчина - не сразу понимает, откуда столько крови, а когда понимает, то бледнеет до мучного оттенка. - Палец... О черт, его палец, и что я должен сделать...

Ну, кое-что все же может - кровь удается остановить наложением жгута, у обоих зрачки реагируют на свет. Дональд, непрестанно вытирая пот, делает мужчине - Джигсо, думает Сэм, и снова ловит себя на ощущении, что уже слышал раньше это имя - обезболивающий укол, причем Сэм не уверен, что это действие будет одобрено Кирсановым или Батлером.
Раны на лбу Лены Мэй и на затылке Джигсо обработаны антисептиком, зрачки у обоих реагируют на свет. Дональд убирает фонарик, смотрит на Сэма как-то сердито.
- Пойду скажу ему, что до утра никто из них не придет в сознание и не попытается сбежать, пусть не ждет, - говорит отрывисто, как будто ждет, что Сэм будет спорить. - Этот парень точно, я вкатил ему хороший укол.
Пояснять, кому "ему" нужды нет - Сэм кивает:
- Я побуду здесь, на случай, если что-то понадобится. Утром поменяемся.
Дональд качает головой, хочет сказать что-то еще, но потом просто взмахивает рукой:
- Все это... Не знаю. Надеюсь, хоть кто-то понимает, что делает.
И выходит, старательно обходя кровавые следы на светлом линолеуме.

Подпись автора

you play stupid games, you win stupid prizes

+

Ему есть, о чем подумать - например, о том, что он собирается сказать Лене Мэй, о чем собирается ее спросить, и все же, когда она приходит в себя, это оказывается неожиданностью.
Вот Сэм сидел, вытянув ноги и прислонившись для поддержки затылком и плечами к стене палаты, прислушиваясь к дыханию женщины на койке рядом, а вот она смотрит на него, прищурившись, и просит воды.
Он, должно быть, задремал - вот и не успел услышать и отреагировать на ее изменившееся дыхание, но это отступает на второй план теперь, когда она все же пришла в себя.
Сэм выпрямляется, растирая занемевшее лицо - плечи и спина ноют от длительного времени в одном положении, - кивает.
- Сейчас. Подожди, не вставай, я принесу воды.

В этой палате - или ее стоит называть камерой, задается Сэм вопросом, - нет ни бутылок, ни стаканов, ничего, что обычно можно увидеть возле кроватей больных. Зато снаружи, в соседней палате, торчит Стивен, тратя электричество - он читает Библию, но нет ни малейшего сомнения, что он не случайно спутал лазарет с библиотекой. Он охраняет пленников - избитых пленников, и Дону пришлось употребить все свое влияние, весь свой авторитет, чтобы и Джигсо, и Лена Мэй остались хотя бы несвязанными. Впрочем, сейчас они безобиднее новорожденных козлят - даже придя в себя, едва ли смогут представлять опасность или удариться в бега.
А утром Кирсанов вернется, и эта мысль заставляет Сэма вновь и вновь задаваться вопросом, что в конечном итоге ждет Лену Мэй.
Ничего хорошего, судя по тому, что, помимо Стивена в соседней комнате, снаружи еще двое из личного состава - так Сэм про себя зовет тех мужчин, который Кирсанов выбрал для заботы о безопасности Бернсвилля.

За водой приходится выйти. Сэм заходит в палату, которую облюбовал Стивен, наполняет стакан из графина.
- Тони велел дежурить? - спрашивает Стивен дружелюбно, но Сэм отделывается каким-то невнятным хмыканьем, отпивая из стакана.
- Слушай, будь другом, скажи, как они придут в себя... Как девчонка придет, - продолжает Стивен, приподнявшись на койке. - Хочу с ней поболтать, пока Кирсанов не стоит за спиной. Может, сумею ее разговорить, я к таким, как она, подходы знаю.
На его лице чуть ли не предвушение, Сэму становится противно, к тому же, он сомневается, что Стивен в самом деле знает подход к Лене Мэй. Что хоть кто-либо знает к ней подход.
- Они оба не в форме. Пусть приходят в себя, - говорит он.
Стивен разочарованно кивает, но все же делает последнюю попытку:
- Если мы ее разговорим, преподобный будет доволен.
- А если она к утру не придет в себя, будет недоволен Кирсанов, - напоминает Сэм, не уверенный, который из демонов, борящихся сейчас в голове Стивена, одержит верх, и торопится выйти.

Возвращается к проснувшейся Лене Мэй, стараясь не слишком опираться на трость, но после неудобной позы и сна сидя правая нога почти не поднимается.
Ставит на тумбочку стакан, вытаскивает из кармана затрепанный бумажный пакетик с узнаваемым логотипом - порошок от головной боли из местной аптеки.
- У него вышел срок годности пару лет назад, но от головной боли помогает.
Порошок оседает на дно стакана, Сэм сворачивает пакетик в трубочку, размешивая воду, пока она не приобретает мутноватый известковый оттенок. Отставляет трость, наклоняясь над койкой, поднося стакан ближе к Лене Мэй.
- Обхвати меня за плечо, чтобы приподняться и не пролить. Голова кружится?
Дон зашил ей рваную рану на лбу - пришлось наложить четыре шва - и залепил пластырем, сквозь который проступает пятно крови, но, не считая этого, других повреждений Сэм не видит, одно, судя по тому, как ей тяжело двигаться, дело не только в сильном ударе головой.
- Кроме головы болит что-то еще? Оцени боль по шкале от единицы до десятки. И говори шепотом. Пусть считают, что ты без сознания.

Подпись автора

you play stupid games, you win stupid prizes

+

О других ударах, кроме этой раны на лбу, им никто не сказал - а Дональд не стал настаивать, когда в ответ на вопрос получил требование не совать нос не в свое дело, так что Сэм сейчас понятливо кивает, когда слышит про живот или ребра, и сам не замечает, как хмурится - думает, насколько сильны ее внутренние повреждения.
Закрытые повреждения внутренних органов могут стать серьезной проблемой: он прислушивается к тому, как она дышит, хотя и без того понятно, что легкие вряд ли повреждены, но повреждения легких не единственная опасность.
Дональд осмотрел ее, пока она была в безопасности - в том числе, ощупал живот и ребра, но куда больше его заботила открытая рана на голове, да и пострадавшая не могла никак дать понять, на что еще стоит обратить внимание, но вот теперь она пришла в себя и может пожаловаться на все остальное.

Восемь - или семь с половиной. Это очень плохо: насколько Сэм помнит, Лена Мэй держится бодро, даже когда дела совсем плохи, а вот преувеличивать свои беды не в ее характере. так что семь с половиной - это действительно семь с половиной, а не попытка получить жалость.
Здесь, в Бернсвилле, жалость в дефиците, думает Сэм, особенно жалость к тем, кого Батлер объявит врагами.
Он отставляет стакан, задумчиво смотрит на Лену, вновь опустившуюся на кровать. Едва не улыбается, услышав ее вопрос - интересный выбор темы, учитывая, что они почти год не виделись.
- В относительной, - не видит он смысла лгать - едва ли Лена Мэй после близкого общения с Кирсановым сохраняет очарованность Бернсвиллем. Он, по крайней мере, не сохранил.
Сложно быть очарованным, мучаясь от боли, причиненной местными жителями - а Лена Мэй никогда не отличалась ни кротостью нрава, ни всепрощением.
И это вновь подводит его к тому вопросу, который так и крутится в голове: что же произошло там, на мосту, в прошлом апреле.

- Здесь неплохо, если не спорить с решениями преподобного Батлера и не становиться врагом Тони Кирсанова. Они выживают так с самого начала апокалипсиса, но вообще-то большая часть местных жителей жила здесь и до него, в чем-то вроде секты: знаешь, как бывает, своя трактовка Библии, харизматичный лидер, привкус избранности. Эпидемия, а затем тот новый вирус мало на что повлияли, разве что теперь здесь нет туристов, - он пытается шутить, но выходит плохо: Сэм продолжает думать о том, как сильно она пострадала и что он может сделать.
Для начала, судя по всему выяснить, насколько плохи дела: тупая травма живота это не шутки, а у нее пока все три составляющих для постановки диагноза в наличии - травма в анамнезе, сильная боль и отсутствие проникающего ранение.
Ему кажется, что у нее учащен пульс и дыхание - это может быть как следствием болевого шока, так и свидетельством внутреннего кровотечения.
- Давай, я помогу тебе сесть, подложу под спину подушку. Хочу убедиться, что не придется иметь дело с разрывом селезенки или осколками ребер, проткнувшими легкие, - сначала - неотложное, спросить у нее, столкнула ли она его с моста и что произошло с ней с того апреля, он успеет и позже, когда убедится, что ее жизни ничто не угрожает.
- Поднимешь свитер? Я буду нажимать, а ты будешь говорить, сильнее ли боль, - на самом деле, он вполне обойдется без этого, пальпации достаточно, чтобы обнаружить кровотечение, если оно есть, твердый, вздутый или доскообразный живот скажет сам за себя, но Сэм не хочет лишать Лену чувства, что она тоже принимает участие в происходящем наравне с ним, а не лишенная каких-либо прав пациентка психиатрической лечебницы. - Куда именно он тебя ударил? Сколько раз?
Сэм наклоняется ниже, в тусклом свете разглядывая белый живот - синяк уже проступил, свидетельствуя о серьезной тяжести, можно было и не спрашивать, куда бил Кирсанов.
Сэма затапливает волна возмущения и какой-то ярости - нескольких таких ударов может хватить, чтобы убить человека, если повредить внутренние органы. У них нет ни аппарата мрт, ни оборудования для полостной хирургии, кроме самого простого - этот удар, кажется Сэму, выбивается из общей картины: это уже не допрос, это желание убить.
- В следующий раз тебя может это убить, - говорит Сэм, поднимая голову и встречаясь взглядом с Леной Мэй. - Подобный удар может убить. О чем бы ты не молчала, подумай, стоит ли оно того.

Подпись автора

you play stupid games, you win stupid prizes

+

Она морщится, но никакого вздутия под кожей, свидетельствующего о скоплении крови, под пальцами не чувствуется - должно быть, бледность и учащенный пульс объясняется раной на лбу.
Чуть успокоенный, Сэм выпрямляется.
  - Не смертельно. На этот раз, - повторяет он.
Она не кажется убежденной - точнее, выглядит так, будто ее ничто не переубедит. Будто она уже приняла решение и, сколько бы красноречия Сэм не потратил, и сколько бы методов убеждения не испробовал Кирсанов, ее это не заставит передумать.
Что она пойдет на все - и это буквально: чтобы не отвечать на вопросы, она сама устроила эту травму на лбу, которая может стоить ей сотрясения.
Ну что же, его не должно это удивлять - он должен был помнить, что Лена Мэй способна на все, и в свое время, задолго до того, как они стали только ссориться, это казалось ему невероятно привлекательным. Опасным, больным, ненормальным - но ужасно притягательным.
Таким же притягательным, каким, наверное, ей кажется быт Медведей - потому что та женщина, с которой он познакомился четыре года наз в лечебнице, которая позже уступила место своему более нежному варианту, и которую он видит перед собой прямо сейчас, наверняка нашла себе место в кругу таких, как "медведи".
И называет их друзьями, называет их группу домом - Сэм молча проглатывает это, никак не комментирует: то, что он знает о Медведях, его ужасает, даже пугает, а она, наверняка понимая это, даже не отрицает репутацию своих новых друзей.
Все правда, говорит. Вот и все - все правда, а это значит, что в глазах всех жителей Бернсвилля, а не только беженцев из Сент-Луиса, все, что происходит с Леной Мэй и этим мужчиной на соседней кровати, ими заслужено.

Он смотрит на второго - Джигсо, и снова короткое смутное воспоминание, которое он так и не может разгадать - прислушивается к его неровному, с перебоями дыханию. Они оба живы - вопрос, как долго это продлится, что решит Батлер.
- Тебе бы перестать... Перестать вредить себе, - говорит Сэм прежде, чем успевает остановить себя - это же не его дело, так почему он снова ведет себя так, как будто она пациентка на его попечении.
Ее убежденность в том, что он может отправиться к Медведям, Сэма и вовсе удивляют - она так говорит, будто он в самом деле может захотеть отправиться к людям, которые нападают на других, убивая и принося разорение.
Бернсвилль не лучшее место и Сэм рад самому факту, что где-то еще выжили люди - но не Медведи: его последняя надежда на то, что все это какая-то чудовищная ошибка, уничтожена словами Лены Мэй.
- Нормальные, если жить по их правилам? - уточняет Сэм. - Нет большого отличия с этим местом. Вытяни руку, хочу измерить тебе давление.

Тонометр в шкафу - никому не нужный. Не электронный, конечно, самый обыкновенный, механический, и Сэм сначала сдувает манжету, выжимая кнопку, сминая и сдавливая, пока стрелка колеблется на нуле, а затем надевает манжету на предплечье Лене Мэй и начинает надувать, поглядывая на циферблат.
- Я думал, ты была в Сент-Луисе, Генри... Генри Смолл тебя узнал. Что случилось? Об этом ты можешь говорить?

Подпись автора

you play stupid games, you win stupid prizes

+

Сэм уходит от ответа, отводит взгляд - не потому что не понимает, о чем она говорит, не потому что на ее месте поступил бы как-то еще (на самом деле, он даже не знает, как бы поступил на ее месте), а потому что его как иглой колят ее слова. То, что она Медведей - убийц, которые уничтожили Сент-Луис, разорили поселение, в котором выживали и спасались от мертвецов самые обыкновенные люди, ни в чем не виноватые - называет своими. То, что ей их правила подходят - ну да, наверное, подходят, она сейчас и сама больше напоминает ему ту женщину из лечебницы, и дело даже не в том, что он снова ее опекает, как будто она его пациентка. Напоминает куда сильнее, чем ту, с которой они жили в Вест-Норфолке, разве может такое быть?
Выходит, может, и да, той, женщине из лечебницы, той, что называла себя Мэйдэй и воткнула нож в зомби-полицейского, чтобы проверить, что с ним станет, наверняка подошли правила "медведей".
И это, наверное, у него проблемы - с ним что-то не так, потому что он совершенно невероятным, извращенным образом рад видеть именно ту женщину.
Разумеется, говорит себе Сэм, у них все в прошлом. Разумеется, она выживала так, как считала нужным - и все же он рад, что у нее получилось.
Рад так сильно, что боится выдать это слишком долгим взглядом, боится выдать и потому держится отстраненно.

Стрелка тонометра достигает максимальных значений, Сэм перестает нажимать на кнопку, давая тонометру отреагировать на давление. Только потом поднимает глаза на это "после того, как ты".
Как он - что?
Дальше история короткая - и наверняка все намного сложнее, а еще Сэм с какой-то нелепой ревностью не может избавиться от догадки, почему этот Джигсо предложил пойти с ним к медведям женщине, которую встретил в лесу.
Узнал ее, говорит она.
Узнал ее - то есть, знал раньше. Явно до того, как она попала в лечебницу, потому что с тех пор они с Сэмом не расставались до того моста, а Сэм его не помнит. Знал ее раньше, когда она была Мэйдэй. Знал ее и предложил пойти с ним.
Плохие мысли, неправильные - ему бы радоваться, что она выжила благодаря этому знакомству с одним из "медведей", а он ревнует, и даже упоминание Алексис практически ничего в нем не тревожит: да, милая. Нет, не его.
- Нет, не моя. Мы расстались. Да, очень милая...
Стрелка замирает на восьмидесяти с небольшим - давление низкое, как он и ожидал, но не критичное, и довольно стабильное.
Сэм сдавливает клапан и воздух выходит из манжеты с глухим свистом, сплетаясь с натужным сопением Джигсо.
- Узнал? Вы знакомы? - все же спрашивает Сэм, не может не спросить. - Были знакомы До?
Как со мной - но этого он не говорит. Какая разница, как с ним или нет. Какая разница, почему это вообще важно.
Он вообще хочет спросить совсем о другом - что произошло на том мосту, что, по ее мнению, произошло на том мосту, но не спрашивает. Наверное, боится узнать ответ - и хочет, и боится, так же бывает?
Потому что потом с этим ответом придется что-то делать, потому что это белое пятно получит определенность, к которой, возможно, он не готов.
Возможно, и не будет готов.

Подпись автора

you play stupid games, you win stupid prizes

+

Подумать только, так вот почему ему казалась смутно знакомой это кличка - Джигсо. Она и правда рассказывала, что была знакома с героями того инцидента: пациент чикагского центра психического здоровья, в котором находился не по своей воле, нестабильный и опасный, сбежал, взяв в заложники своего лечащего психиатра. Об этом было несколько новостных сюжетов - на фоне пандемии, длящейся уже три года, подобное казалось приятным разнообразием, так что даже после того, как он был пойман, газеты с пару недель выходили со статьями, посвященными этому побегу, и интерес к нему сохранялся даже после того, как прошел суд.
Имени Джигсо - настоящего имени - Сэм не помнит, а вот имя Холлидей Дюмон, напротив, хорошо врезалось ему в память: она и направила Лену Мэй в Кейн-Каунти, раз уж тюрьма в тот момент была на строгом карантине.
Звучит это, честно говоря, совершенно неправдоподобно: как будто Джигсо после наступления апокалипсиса нашел доктора Дюмон, выбравшись из тюрьмы. Как будто их связывало что-то большее, чем отношения врача и пациента.
Впрочем, не ему поднимать тему профессиональной этики - они с Леной Мэй тоже недолго продержались в рамках отношений пациентки и санитара.
Очень недолго, и она тоже вряд ли об этом забыла.

- Да, просто невероятно, - подтверждает он, снова поглядывая на темную массу на соседней койке - значит, Джигсо.
До того, как сбежать, прихватив психиатра, они с Леной Мэй познакомились довольно близко, если верить ее рассказам - удивительно, но это Сэм тоже помнит. Помнит, как она сказала, упомянула между прочим, как забавный факт, случившийся с ней тогда, когда она меньше всего этого ожидала, что трахалась с Джигсо в Центре - тогда Сэм решил, что она его дразнит, тогда у нее всегда была в запасе история, полная секса и двусмысленностей, чтобы его поддразнить, и, может, она вовсе не была с ним знакома, а просто увидела по телевизору новости и решила вплести этот сюжет в свои историю, историю Мэйдэй, которая всегда была готова потрахаться и не отличалась переборчивостью.
Но сейчас этот Джигсо реальность, и, вне зависимости от желания Сэма, та история Лены Мэй тоже обретает реальность - как и рассказ о том, что он узнал ее и взял с собой к "медведям".
Правда, в эту историю совершенно не вписывается доктор Дюмон с ребенком - но Сэму кажется, что его лимит невероятного опасно близок к иссяканию.
К тому же, о Джигсо он помнит и кое-что другое: люди не попадают в Центр психиатрического здоровья, лишь пожаловавшись на депрессию или нервный срыв.
Он опасен - опасен, сбежал, взяв в заложники врача, которая оказывала ему помощь, и едва не убил их обоих в автокатастрофе, уходя от полицейской погони. Опасен - убил жену и по приговору суда был признан вменяемым и отправлен в тюрьму.

Сэм снимает с предплечья Лены манжету, выжимает остатки воздуха, сматывает шнур - и не смотрит на Лену Мэй, но все же поднимает голову, когда она спрашивает о ребенке.
Почему ее это интересует?
Он помнит, что материнство ей недоступно - когда-то они оба сдержанно были благодарны мирозданию за этот факт, хотя, конечно, никогда не радовались, но позже, уже в Вест-Норфолке, когда ей стало хуже, если это определение вообще подходит, ее это стало расстраивать... Впрочем, тогда ее расстраивали разные вещи, которые ничуть не волновали прежде - то, что у них не может быть детей, не может быть дома с белым штакетником, поездки в Париж на десятую годовщину и на Гавайи на пятую.
Сейчас не похоже, что ее расстраивает мысль, будто Алексис беременна.
- Да, ребенок мой, - опять соглашается Сэм - не видит смысла врать, да и не Лене Мэй: уж ее точно не удивишь тем фактом, что люди занимаются сексом.
Не ее - интересно, думает он как-то неловко, она соврала ему про Джигсо три года назад или сейчас?
- Здесь много детей, ты, наверное, видела и сама. Алексис очень хотела ребенка.
Очень хотела - это, наверное, довольно мягкая формулировка: иногда Сэм ловил себя на мысли, что она хотела не столько секса, сколько ребенка, но, наверное, он любую женщину сравнивает теперь с Леной Мэй.
- Преподобный Батлер одобряет беременности. Что-то о том, что выжившие должны размножаться во славу господа, - как Сэм ни старается, скепсис все же прорывается: его слабая остаточная религиозность не выдержала апокалипсиса, и он не сокрушается по этому поводу. - Этот Джигсо... Он же должен был быть в тюрьме, разве не так?
Это именно то, что говорят о "медведях" - они опасны. Именно то, что рассказывала Эдди Ньютон - они бывшие заключенные, получившие оружие и избавившиеся от клеток и наручников.
В глазах Батлера они грешники, недостойные жизни - те самые слуги дьявола, о которых он предупреждал, и Лена Мэй из их числа, раз нашла себе место сради них.

Подпись автора

you play stupid games, you win stupid prizes

+

С той же прямотой, с которой она подтвердила, что "медведи" - враги, Лена Мэй напоминает ему, что ей и правда по дороге с Джигсо - так было до Кейн-Каунти, так есть и сейчас, и Сэму приходится проглотить это напоминание: он считал, что убийство ее мужа было вынужденной мерой, средством самозащиты, примененным по необходимости, но не настолько наивен, чтобы верить, что все бывшие заключенные, получившие УДО с восстанием мертвецов, тоже всего лишь жертвы обстоятельств.
Ему приходилось пускать в ход оружие - а кому из тех, кто уцелел за эти три с лишним года, не приходилось - и Сэм знает: это всегда выбор. Выжать курок или нет - и вряд ли прежде это было иначе.
А значит, все эти люди однажды сделали этот выбор, и делают его вновь и вновь - как и Лена Мэй.

Он снова отходит к шкафу, убирает тонометр - надо бы, по-хорошему, унести его, чтобы с его помощью пленники не совершили побег или не взяли заложника, и вдруг эта мысль кажется ему забавной: ему не запретили входить в эту палату, значит ли это, что им не дорожат?  - и не берется за трость, даже хромать старается меньше, как будто это имеет значение, то, каким его видит Лена Мэй.
Оборачивается, когда она повторяет, что они не шпионы.
Да, все так - но кое-что в их истории не понравилось ни Батлеру, ни Кирсанову.
Вот это, про карты - потому что зимой никто не выходил дольше, чем на полдня, пока светло, а за семь-восемь часов никто не смог бы добраться пешком даже до Сент-Луис-Парка, не говоря уж до общины "медведей".
Они, конечно, все в одном штате - и иногда Сэм думает, а что в других штатах, допустим, не в Небраске или Иллинойсе, о которых они с Леной получили представление во время своего Великого Похода, а в других, южнее или, напротив, севернее - но все же не вот соседи, между которыми рукой подать.
Однако и Лена Мэй, и Джигсо, судя по всему, убеждены, что бернсвилльцы навещали "медведей" зимой - успел ли Кирсанов как следует расспросить их об этом прежде, чем... они стали неразговорчивыми?
А еще снова про этих людей - тех, которые только притворяются мертвецами.

Сэм качает головой - не потому что не верит ей, но потому что звучит это и правда невероятно.
- Мертвецы... Мы же говорили об этом, тогда, еще в Кейн-Каунти... Пытались... Ну ты помнишь. Помнишь же? Они хуже чем животные, потому что животных можно обучить, выдрессировать, заставить запомнить те или иные алгоритмы, но не мертвых. Ими невозможно управлять. Может быть, вам показалось. Может, кто-то из мертвецов был довольно свежим, или из-за глухоты или слепоты вел себя не так. как остальные, поэтому тебе и показалось, что он другой, но это невозможно.
Она выглядит усталой. Очень усталой - а еще печальной, и Сэму хотелось бы ее утешить, но, кажется, утешение - это не его.
Он никого не может утешить, особенно женщин, которые ему небезразличны.

А потом она говорит другое - ей жаль.
И что ему ответить? Наверное, нужно сказать, что он все понимает - но это будет ложью, а Сэм не хочет лгать, особенно Лене.
Он не понимает - до сих пор не понимает, что с ней случилось - что случилось с ними. И что случилось с ним на том мосту.
- Что произошло? - спрашивает он, хотя решил было молчать - едва ли сейчас нужно это выяснять, год - долгий срок, а во время апокалипсиса и вовсе сопоставим с вечностью. - В прошлом году, у ручья, что произошло? Ты толкнула меня?
И все же, видимо, ему нужно получить ответ - потому что иначе эта заноза так и останется сидеть в нем, напоминая о себе, все глубже вонзаясь в живое, пока, наконец, не достигнет той точки, в которой просто убьет его.
Или не убьет - но что-то с ним сделает. То, чего Сэм не хочет - и потому он спрашивает.
- Мне просто нужно знать. Это ты меня толкнула?

Подпись автора

you play stupid games, you win stupid prizes

+

Сэм помнит, конечно, головы - насаженные на колья головы, не-мертвые, недобитые, сохраняющие это подобие жизни, скалящиеся на них с Леной. Помнит и без ее напоминания, много бы отдал, чтобы забыть, потому что эти головы будто прямиком из романов Кинга, тех его ранних романов, вроде "Оно" или "Кладбища домашних животных". Помнит, но что это доказывает? Может быть, у кого-то живого сдали нервы, может, постарались кто-то вроде "медведей" - да, они за время своего пути натыкались на несколько таких вот разоренных общин, в на северо-востоке Айовы, почти у самой границы с Миннесотой, и дальше, уже здесь, в Миннесоте.
Если бы он увидел живых, управляющих мертвецами... Это звучит, как шанс - шанс на спасение для всех, кто еще жив, кто выживает, спасается в аких вот общинах вроде Сент-Луиса, Бернсвилля или Уайт-Бэар-Лейк. А сколько таких мест может быть во всей стране, пусть и слишком далеко, чтобы Сэм рискнул бы отправиться в путь хромой и с беременной подругой - сколько таких мест, где, возможно, еще теплится жизнь, где люди смогут выжить, если мертвецы перестанут представлять первостепенную опасность, если их можно будет приручать, дрессировать...
Но это невозможно, и что бы там Лена Мэй не видела - Сэм думает, что есть другое объяснение. Пессимистичнее, но правдоподобнее.

И это, определенно, не то, что волнует его, когда она отвечает на его вопрос.
Почему-то он злится - и жалеет, что спросил, потому что хотел услышать другой ответ.
Потому что боялся, что это она, и теперь, когда она это подтверждает, что ему делать с этим?
Сэм молча смотрит в ответ, не находя слов - почему-то думает о ее муже, том мужчине, из-за убийства которого она должна была сесть в тюрьму. Он же знал, что она его убила, она и не скрывала, не пыталась представить все так, будто это какая-то ошибка, даже не пыталась представить себя жертвой, ссылаться на невменяемость и аффект, все это он сделал сам, заставляя реальность стать более приемлемой, и вот теперь она признает, что она толкнула его с моста.
Нужно ли ему спрашивать, почему - это следующий вопрос, которым задается Сэм.
Она пыталась его убить, она и сейчас не делает вид, будто это случайность, и Сэм все пытается хотя бы представить, почему она захотела его смерти.
Почему не ушла, если их ругань ее достала так же, как его - он же думал об этом. О том, что если в Рочестере, куда они хотели добраться, есть живые, им хорошо бы расстаться и больше не мучить друг друга, а она, выходит, решила вопрос иначе.
Ей жаль, пробивается до него сквозь звон в ушах - как будто тело не хочет ее слышать, не хочет больше слушать.
Мне жаль, а потом еще - не надо быть со мной добрым.

Он подходит к ней ближе, к самой койке подходит, наклоняется, удерживая равновесие, опираясь на тумбочку рядом с койкой - не хочет говорить слишком громко, чтобы Стивен не услышал, но хочет, чтобы услышала она.
- Так в этом все дело? - спрашивает он. - Я был добр, и поэтому? Слишком добр, так невыносимо, отвратительно добр, что у тебя просто закончилось терпние? Никакого другого выхода тебе не оставил, только этот, убить меня?
Сэм выпрямляется, заталкивает поглубже то, что так и рвется с языка, но кое-что все же прорывается:
- У тебя и правда проблемы.

Подпись автора

you play stupid games, you win stupid prizes

+

Еще несколько минут назад, когда она сказала, что пыталась его убить, Сэм был уверен, что больнее она ему не сделает - но ошибался.
Вот сейчас намного больнее, теперь, когда она говорит, что все, что было между ними - результат чего-то вроде комплекса спасителя, его комплекса спасителя.
Что он хотел ее спасти, сделать нормальной - нормальной!
Вот как она об этом думает. Вот как она думает о нем.
Вот как видит то, что у них было - что он ее спасал, не ради нее, а ради чувства собственной важности, из тщеславия.
Ну что же, думает Сэм, наполовину расстроенный, наполовину рассерженный, если она так думала, что и не удивительно, что она его убила.
Попыталась - у нее почти получилось, и пусть он не погиб, упав в ручей, то погиб бы позже, если бы его не нашла Алексис.
Не удивительно, что она его ненавидит - если в самом деле думает, что он ее "спасал".
- Я пришел тебе помочь, - говорит Сэм с горечью. - Я всегда хотел тебе помочь - помочь, а не спасти, потому что тебе нужна была помощь, а не спасение. Всем иногда бывает нужна помощь, и если рядом есть тот...
Он обрывает сам себя - да что он ей собирается объяснять, что хочет донести. Она же не верит в помощь - и в добрых самаритян не верит, и никогда не верила.
И, как бы то ни было, Сэм не может отрицать: она из тех, кто пройдет мимо нуждающегося в помощи, и, наверное, это он должен был у нее учиться.
И ему бы разозлиться по-настоящему - то, что она говорит ему, это отвратительно, и то, что она говорит о нем и об Алексис - но Сэм и того не может. Не может даже разозлиться настолько, чтобы выкинуть ее из головы, уйти отсюда и предоставить ее судьбу Батлеру и Кирсанову, ее и этого Джигсо.

Вот как она о нем думает. Вот как считает - и что ему ей сказать?
Что он ее любил - такой, какая она была? Влюбился в нее со всеми ее недостатками, прекрасно зная, как они друг другу не подходят - прекрасно зная, что она не случайно оказалась в Центре психического здоровья, и за это и поплатился?
Наверное, глупо обвинять ее, у него и права такого нет: он сам виноват, и она находит жестокий, болезненный, но очень эффективный способ ему об этом напомнить.
Значит, не надо больше спасать, думает Сэм.
Ну что же, это легче легкого - у него тут и возможности такой нет, едва ли Батлер прислушается к его мнению, едва ли примет во внимание то, что она лично не принимала участия в нападении на Сент-Луис, если уж даже Алексис не приняла.
На мысли об Алексис Сэм спотыкается - по отношению к ней он повел себя отвратительно, отвратительно неблагодарно, но честнее. Она не была с ним счастлива, даже эти зимние месяцы, и ничего не изменилось бы даже после рождения ребенка, уверен Сэм. Ей будет лучше без него - и дело не в доброте, хотя Лена говорит о ней. Он не добрый - вовсе нет, он бросил беременную подружку, и Сэм сжимает покрепче зубы: хватит с него.
- Тогда спасай себя сама, - зло отвечает он, отходит ко второй койке - этот Джигсо, кажется, дышит иначе, Сэм опасается, не начался ли у него шок от потери крови и боли.
Он наклоняется, чтобы пощупать пульс, и тут вдруг замечает, что мужчина в сознании.
- Тронешь меня - и я оторву тебе руку и забью тебя ею до смерти, - едва ворочая языком, предупреждает его Джигсо, но Сэм разбирает сказанное, выпрямляется в сердцах: да что такое, как будто он и эти двое, Лена Мэй и Джигсо, из разных миров. Он из одного - а они из зеркального, перевернутого вверх ногами, такого, где помощь человеку самое страшное преступление, пятнающее обоих, и того, кто помогает, и того, кому оказана эта самая помощь.
- Отлично! - говорит Сэм по-прежнему сердито. - Отлично. Очевидно, вы оба в порядке, раз так усердно отказываетесь от помощи.
Пусть так и будет, думает. Он уже получил свою награду - Лена Мэй с ним только что рассчиталась - и пока у него нет желания помогать людям.
Пока единственное, чего он хочет - это убраться подальше.
- Начнете умирать от болевого шока, покричите погромче - один из тех, кто это с вами обоими сделал, в соседней комнате.
Сэм больше не понижает голоса, добирается до своей палки, приставленной к стене, и выходит, старательно не глядя на Лену Мэй.

- Неплохо ты его приложила, - делится Джерри, тяжело ворочаясь на койке, так, чтобы свет от лампы не бил прямо в глаза и пытаясь осмотреться.
Затылок ломит так, как будто его голова разлетелась на куски, а потом ее кто-то не слишком удачно собрал, но намного хуже рука - дергает и саднит так, что хоть в петлю.
Джерри с трудом поднимает левую руку, разглядывая растопыренные пальцы - что-то не так, и до него с опозданием доходит, что что-то не так с его указательным пальцем. Даже в повязке палец выглядит слишком коротким - и Джерри припоминает угрозы Кирсанова и то, что устроила Лена Мэй.
- Ублюдок, - хрипит в сердцах, а потом начинает смеяться - болезненным, лающим смехом, от которого у него болит и башка, и рука. - Круто ты его поимела, киска. Наикрутейше.

Подпись автора

you play stupid games, you win stupid prizes

+

Утром все по новой, но до утра у них есть время - и Джерри не слышал, чтобы дверь заперли. Может, думают, что совсем их раскатали?
Хорошо, если так - хорошо, если дверь не заперта.
С другой стороны, а куда им отсюда деться, ему и Лене Мэй - ну выберутся они из этой комнаты, что это, кстати, за помещение, а потом-то что? Потом куда? Прятаться на незнакомой территории? Искать выход?
Остановись, советует Джерри сам себе, чувствуя, как от бесплодности умственного усилия боль в голове становится едва выносимой. Остановись и давай-ка, сержант, не все сразу.
Пункт первый - выяснить, где они и есть ли здесь что-то, что можно использовать как оружие. Пункт второй - попробовать выбраться.
А насчет пункта третьего и так далее он подумает потом, когда справится с первыми двумя.

Лена Мэй пускается в рассуждения - Джерри сперва не врубается, о чем это она, но потом все же соображает: об этом своем чудом воскресшем бойфренде. Да, вот уж неожиданная встреча, и, кажется, никому радости она не доставила - и нет, в другой ситуации, может, он бы проявил чуть больше дружеского участия, не обломался бы, но пока больше занят оценкой своего состояния.
Оценка колеблется между хуево и очень хуево - не лучшие условия для того, чтобы пускаться в бега, но Джерри справедливо полагает, что завтра в это же время все будет еще хуже, и стоит пользоваться тем, что пока они еще хоть немного в форме.
Если идти на прорыв, то сейчас, сегодня, а не ждать - это он тоже хорошо понимает, ну и снова напоминает себе: понемногу. Как в Центре - не все сразу, двигаться по пунктам. В Центре у него все вышло - почему бы сейчас не выйти.
Потому что в Центре никто не ждал, что он рванет в побег, а еще потому что там бы его не пристрелили бы при попытке, напоминает ему что-то внутри - почему-то голосом бывшей жены, мертвой жены, но Джерри эту мысль отшвыривает: еще чего не хватало.
Ему надо на завод вернуться. К Доку. Во что бы то ни стало надо вернуться к Доку.
И Лена Мэй будто вторит его мыслям - Джерри выцепляет прозвище Холли, всматривается в Лену Мэй, сидящую на кровати, бледную, с пластырем на лбу, с этой кровью, не до конца смытой и засохшей у корней волос, в мокром свитере.
И сперва ему хочется ее послать подальше - но это быстро проходит, потому что Джерри ловит себя на мысли, что ему хочется ей рассказать.
Хочется поговорить о Холли - и он не хочет думать, почему, не хочет думать, что, может, никогда ее больше не увидит, и ребенка их не увидит, но это мало от него зависит, и эти мысли - они как крысы, как чертовы паразиты, как дохлые твари, так и вертятся где-то поблизости, выжидая момент.

- Нет, - после паузы говорит Джерри, с трудом принимая сидячее положение и пережидая головокружение и тошноту - неплохо его по затылку двинули, суки. - Не простила, само собой, как такое простить можно - я ее едва не придушил, едва ей горло не распорол, силой вывел, потом на ночь связал, рот заклеил, да еще авария эта... Это все взаправду было, ты же не думаешь, что в газетенках этих правду писали, что мы это вместе придумали, что она типа прикинулась жертвой?
Писали и то, что у них роман был - это его сейчас даже немного веселит. Не прямо сейчас, само собой, но когда они с Доком об этом вспоминают - это кажется им очень смешным и даже немного романтичным.
- Все взаправду было, и она знала, что взаправду, и знала, на что я способен, такое не прощается. Ей долго не по себе было, я видел - она приезжала в тюрьму, делала вид, что не боится, но я-то видел, и когда началось, когда между нами не осталось ни решеток, ни охранников...
Джерри тяжело пожимает плечом, вздыхает - это долго продолжалось, даже после того, как уже между ними кое-что началось, а не только вся эта херабора с мертвыми тварями. Они уже спали вместе - а она все еще дергалась, когда он орать начинал, как будто боялась насилия, того, что он ее ударит или еще как-то боль причинит, и вот это вспоминать уже не так весело.
Но Лена не об этом спрашивала - и Джерри к ее вопросу возвращается, вставая.

Каждый шаг дается с трудом, он едва ноги переставляет, на подтаскивает себя к двери кое-как, перехватываясь за стену, дергает дверь - сюрприз, заперто. Вот тебе и ничего не слышал - слышал или нет, а этот дружок Мэйдэй их все же запер от греха подальше и даже трость свою не оставил.
- Не простила, но потом это, вроде как, перестало иметь значения. Я потом ее больше ни разу не тронул - ни разу за три года, ну и вот как-то так, - объясняет Джерри, пускаясь к шкафу, к следующей намеченной цели, пункт за пунктом, сосредоточься и тащись.
В шкафу тоже ничего, что могло бы пригодиться - Джерри задумчиво растягивает в руках тонометр, думая, нельзя ли эту штуку вместо удавки приспособить, но провод для накачки тут же выдирается из манжеты, а так длина слишком короткая, чтобы в самом деле можно было кого-то душить.
Джерри бросает бесполезное дерьмо обратно на полку, опирается о шкаф - вот теперь уже нет сомнений, ему очень хуево, - смотрит на Лену Мэй.
- У нас типа любовь, - поясняет ей как дуре. - Я ее, а она меня, а все остальное правда не имеет значения. И то, что до было, то, что в Центре было, и я, наверное, единственный во всем мире человек, который реально этому гребаному вирусу благодарен, действительно благодарен, вообще ни разу не пожалел, даже когда думал, что мы так и сдохнем в той тюрьме, окруженной мертвяками, не имея возможности выйти и постепенно подъедая жратву из кладовых. Потому что это всяко лучше, чем то, что было - с Доком всяко лучше, и у нее вроде как тоже что-то такое, вот такое, как я тебе сказал. А когда такое - то уже ничто не важно. Ничто, кроме этого, не знаю, как тебе еще объяснить.
Может, сказать, что он как будто заново родился благодаря Доку - или что заново себя собрал вокруг нее, для нее, чтобы любить ее, и вдруг эта мысль Джерри как иглой прошивает: а он ей хоть раз это сказал, то, что сейчас Лене Мэй говорит?
Она ему - да, говорила, много раз, а он ей?
Ни разу. Ни разу - все тянул, как пацан, все боялся, что не сумеет подобрать слов, а еще как-то суеверно после той библиотеки в Портидже считал, что такое говорить не к добру, и что теперь.
И все, отвечает сам себе.
И теперь - все.

Подпись автора

you play stupid games, you win stupid prizes

+