Чужих Карина не любила и раньше, особенно таких, приезжающих в их дачный поселок на лето, не грядки там вскопать, картошку посадить, а лежать загорать и шашлыки жарить…
при воспоминании о шашлыках, рот Карины наполняется слюной
нельзя об этом думать, нельзя
Приезжали эти, чужие, на хороших тачках, выгружали надувные матрасы, мячи-ракетки, с иногда орущих детей выгружали вместе с собаками, вежливо со всеми здоровались. Но прямо чувствовалось, что смотрят они сквозь тебя и не помнят даже как зовут. Потому что закончится короткое лето, и свалят они обратно в город.
Останутся свои.
Свои — это те, кто как Карина Земина, как ее семья, круглый год жили на территории дачного поселка, давно переделав хлипкие дачные домики под постоянное жилище. Карина отсюда ив  школу добиралась, что тут до остановки идти — окраина, но не глушь же. Не в тайге живем — так мать говорила.
Свои — это сосед-алкаш дядь Вова, отдавший при разводе квартиру жене и сыну, за что был уважаем всеми.
Баба Надя — божий одуванчик, богомолица, которую дети сами на дачу привезли, да тут и оставили, потому что «воздух чище».
Свои — это многодетная семья таджиков, шумная, но веселая. Муж, возвращаясь из города, с заработков, шумно орал на жену а потом весело ее бил, так Гуля — Барбигуль — потом синяки с такой гордостью… Ну, типа, как Каринка поняла — бьет значит любит, что, по мнению пятнадцатилетней девчонки, научившейся рано  давать сдачу всем, от мальчишек до местных собак, полудиких и каких-то особенно подлых, полный пиздец.
В любом случае, нет больше Барбигуль, нет ее мужа, тайком совавшего ей в руки персики, бананы и шоколадки, вздыхавшего влажно и плотоядно на ее сиськи, выросшие в четырнадцать лет за одно лето. Каринка персики съедала сама, бананы и шоколад относила матери и младшей сестре, и стойко следила чтобы таджик смотреть смотрел а руки не тянул.
Отца у нее не было.
Была старшая сестра — сильно старшая. Ольга. Каринка ее и не помнила почти, так, по фотографиям. Сука. Они еще в квартире жили, в нормальной, однокомнатной, с горячей водой и батареями, она уже взрослая была. Свалила в свой сраный Питер, закончила там институт и больше не показывалась.
Ну и в жопу всех.
Каринке и одной неплохо, да?
Да, отвечает себе Карина, и одной неплохо. К тому же она не одна. Мать и сестра в сарае. С ними даже поговорить можно. Иногда ей кажется, что они понимают, о чем она говорит, только ответить не могут. И это бы ничего, только им жрать постоянно надо, и не как Карине, их подмороженной картошкой из погреба не накормишь, вот она на голубей и охотится.
Больше не на кого.
Все померли, Карина осталась одна. Соседские кошки, приблудившиеся к ней с голоду и с тоски, быстро пошли на корм матери и сестре. Потому что Каринка о них заботится. Бабка умирала, сказала — ты хорошая девочка, Кариночка, мать и сестру не бросай.
Бабка первая умерла, еще весной, когда весь этот пиздец начался. Не от укуса умерла. Просто от старости. Она еще блокаду девчонкой застала. Сколько Каринка себя помнила — рассказывала, как они голодали, на крошки от хлеба голубей приманивали. Как мать на развалинах, после бомбежки, пачку киселя нашла, ягодного. И они, может, благодаря ей, этой пачке, выжили. Все трое.
Много чего бабка рассказывала, чего детям, наверное, не рассказывают. Ну вот, Каринка теперь тоже голубей ловит. На перловку. У них этой перловки еще полмешка. Каринка ее ест, да еще то, что на огороде за лето выросло, на своем и на тех, что поближе. А им, значит, голубей.
Хорошо бы собак, думает она, лежа на крыше сарая с ружьем. Хорошо бы. Но эти твари хитрые. После того, как она одну подстрелила, близко к дому не подходят. Но зато если Карина выбирается из дома — вот тогда только держись. Когда-нибудь они ее точно догонят и загрызут.
Но Каринка осторожная.
Каринка делает вид, что ее тут нет.
Один раз только в поселок наведались чужие, в мае, на двух тачках. Каринка мать и сестру в погреб загнала, они тогда еще нормальные были, сама на крыше с ружьем дежурила, а двери на двор специально открытыми составила, и хлам всякий вывалила — нет никого, типа. Ну мужик один сунулся и даже в дом заходить не стал.
Они тогда таджиков прикончили.
Потому что у таджиков были куры. Они даже неслись и Барбигуль нет-нет, да совала в руки Каринки теплое яйцо с прилипшими перышками.
Каринка все тогда видела. И как Карима застрелили. И как из дома повыносили всякое, даже телек вынесли, она и не знала, что у таджиков такой телек крутой был. Прямо огромный.
Гуля кричала страшно, и по-русски и по-своему, плакала и кричала, говорила ее не трогать. Просила ради Аллаха не трогать.
Потом чужие сели в тачки и свалили, а Карина три дня выждала и пошла смотреть. Ну, короче, зря пошла. Гуля уже эта была. Зомбей. И пацаны ее тоже. Так и слонялись по дому.
Каринка с ними тоже иногда разговаривала, через окошко. Рукой махала, типа, привет соседи.
так что нет, она тут не одна.
Голуби слетаются на перловку.
На крыше холодно, но это ничего.
Каринка прицеливается как следует, стреляет… Она глупая птица остается на снегу — надо поскорее с крыши на дерево, с дерева на землю, пока собаки не набежали.
Но когда Каринка спускается, понимает, что тут проблема похуже собак.
Тут опять чужой.

Голубь щуплый совсем под перьями, сейчас все щуплые жрать-то нечего, и ей бы еще одного пристрелить — мамке и Ляльке, но тогда придется еще не меньше часа на улице проторчать, на крыше, а мороз прямо лютый. Да и шум они подняли. Она и этот, чужой. По-английски говорит. Псих, что ли? Или не псих, а притворяется иностранцем? Чтобы она, типа, поверила, что он безопасен?
Каринка никому не верит. Она и раньше, до всего этого, к людям не тянулась, а сейчас, понятно — каждый сам за себя. Ну и ей норм. Она до весны протянет, на перловке, на мерзлой картошке, на кислой капусте — сама квасила, что сложного? Горсть сушеных ягод еще есть и немного грибов — из леса.  Правда капусту выращивала на огороде баб Нади, он к лесу самый дальний, туда вроде никто не заглядывал. Картошку нашла в погребе у дядь Вовы. Он повесился. Обпился своего самогона и повесился. Карина и эту дрянь прибрала, попробовала — выплюнула. Короче — протянет до весны. А что будет дальше — Карина как-то и не думает. Наверное, здесь и останется. С матерью и Лялькой, с Гулей и ее пацанами. А что? Может, они и правда все понимают, только сказать не могут.
И чужие ей тут не нужны.
Она сует голубя в карман безразмерной куртки, поднимает ружье — дедово ружье, старое, но надежное, стреляет дробью. Дед на уток ходил. На зайцев. Вот весна придет, Каринка тоже в лес пойдет — может и ей повезет, потому что мяса хочется. Не этого, тухлого, голубячьего…
Но об этом думать нельзя, иначе полночи прокрутишься, представляя себе тарелку с картошкой и мясом, так до утра не уснешь, а утром перловка, сдобренная ради вкуса чуть-чуть травами с огорода, вообще в горло не полезет.

— Давай. Иди отсюда, — командует она. — Ферштейн? Андестенд?
Мужик по-английски говорит, откуда это «ферштейн» вылезло? Прямо от бабки, наверное, блокаду пережившей, немцев до конца жизни ненавидящей лютой ненавистью. Все они у нее «фрицы» были. «Фрицы поганые».
мужик, походу, того. Не только иностранец, еще и загибается. Борода белая от снега, лицо — не разберешь под капюшоном, голос хриплый. Старик, считай — думает пятнадцатилетняя Каринка. Скопытится. Жалко его, ну а что делать? Скопытится как есть. Сам, или собаки порвут, одичавшие собаки хуже волков, они людей прямо всем сердцем ненавидят. Каринка как-то чуть не попала так, когда местные дома обшаривала. Нашла как-то пакет с изюмом и всякими сухофруктами сушеными, бананами, яблоками, мармеладками фруктовыми, прямо чуть не расплакалась. Берегла — это у нее угощение было, на Новый Год. Дотерпела, ни ягодки оттуда не взяла, все съела в праздник. У нее и сейчас дома красиво. Она старые игрушки развесила — некоторые битые, но все равно красивые. У нее там и любимая есть — космонавт, а на шлеме СССР. Шишек из леса принесла, ветки рябины развесила. С нее сушеные ягоды понемногу в воду бросает. Рябину и мелкую совсем, кислую дичку. Типа ее чай.

— Гоу. Гоу хоум,— и добавляет, неожиданно для себя.— Блядь.
Мама никогда не материлась.
И бабка.
Хотя бабка ругалась «курвой подзаборной» и «прошмандовкой» но это не маты. В матах Каринка разбирается лучше, чем в английском, который учила-то так, для виду, и кому он был нужен, этот английский? Ей куда дорога была — так только в торговый колледж. Потому что семью кормить.
Потому что она не сука-Олька, бросившая свою семью ради какого-то старикашки художника, только чтобы в Питере жить и дорогие шмотки носить. И если кто в их семье прошмандовка — так это она, и появись Олька сейчас вот тут, возле дома, как этот мужик чужой, Каринка бы ее так же погнала.
Потому что им никто не нужен.
Они и одни справятся.
И она, и Лялька с мамкой. Они еще нормальные были, живые, когда Карина их в сарай перетащила и на цепь посадила. Одеяло принесла, Ляльке ее кукол, чтобы не скучно было. Мать все твердила — убей нас да убей, а она сразу сказала что нет. Может, они еще вылечатся. Может, она придумает, как их вылечить. Ну, в общем, на ночь заперла, а на утро они уже обернулись. Уже ее не узнавали, с цепи рвались. Ну, Каринка не обиделась. Это ничего. Главное, что они все равно вместе. Что она все равно о них заботится, как бабка велела.

Не напрягайся — говорит он ей на ломанном русском. Ну совсем эти иностранцы охренели, возмущенно думает Каринка. Приперлись, а еще не напрягайся. Может, блин, еще в дом пригласить? Накормить, напоить и спать уложить.
Еще и матерится.
Прямо смотри, нет, что хорошее выучить — по-взрослому так возмущается Каринка, выучившая в первую очередь по-английски «фак» и «лав ю» — а он матерится. А взрослый же совсем мужик, не пацан.
— Ага. Не обидишь, — презрительно бросает она, не опуская дедова ружья. — Это я тебя не обижу, может быть. Считай, повезло тебе, если я тебя не обижу, поэтому давай. Давай, шагай отсюда. Это мое место, понял? Май хоум! Понял?
Ее место, ее дом, чужие ей тут не нужны, и мамке с Лялькой не нужны. Им нужно, чтобы Каринка была рядом, кормила их. Разговаривала с ними. Вот, весна придет, она их помоет. Воды на печке нагреет и помоет. В баню их, понятно, уже никак… А Ляльке хорошо бы волосы расчесать, заплести как-то, совсем же растрепались… А она красивая, Лялька, была красивая, тоненькая такая, беленькая, глазищи голубые…
Сейчас уже не голубые. Какие-то мутные, серой пленкой затянутые. И у мамки такие же.
В общем, домой ей пора, и если бы не пушка в руках у мужика, Каринка бы уже давно на дерево и через крышу во двор, у нее уже путь освоен, ворота-то изнутри заперты. На всякий случай. Но у этого — учителя английского, блин — пушка. А если в спину выстрелит?
Пожалуйста — говорит.
Одна ночь.
Завтра уйду.
Ага, дуру нашел.

Каринка не дура. Он взрослый, большой бугай, может и болен, но уж всяко сильнее ее. Такого в дом пусти, потом хрен выгонишь, а она одна. А на ней мамка и Лялька, с ними что будет? Нет уж. Пусть нахер валит со своим «пожалуйста». Пусть ищет другой дом. У баб Нади дом еще целый, там и печка есть, а все полезное оттуда Каринка уже вынесла — вот пусть туда валит.
— Туда иди, — машет она рукой. — Лес. Дом. Синий забор. Андестенд?
Нифига он не андестенд, а она слишком нервничает, чтобы из знакомых английских снов составить внятное, связное предложение.
А потом и вовсе не до того становится.
— Блядь, — говорит Каринка, вот же привязчивое слово, маме бы не понравилось, а бабка бы заставила мыть рот с мылом.
Но что еще сказать, когда — блядь — собаки? Те самые, одичавшие, хитрые злые собаки, тоже голодные, унюхавшие, видно, кровь голубя на снегу а от того вообще потерявшие всякую осторожность.
— Эй, мужик, как тебя! Осторожно! Аларм!
Какое там аларм, псы — их в стае восемь, злых, худющих, голодных — уже окружают их. Обходят кольцом, как волки, прямо все те же повадки, дядь Вова рассказывал, что волки всегда в кольцо берут, он на Севере где-то работал, пока не запил, трубы клали, нормально зарабатывал. Вообще нормальный был, даже если бухой. Всегда — Кариночка, Кариночка, учись, девочка, учись, лапонька.
— Пошли вон — орет Каринка на собак, потому что этим тварям нельзя показывать, что ты боишься, они страх сразу чуют. — Пошли вон!
Ну и стреляет. Потому что их надо разогнать, сожрут же. Порвут сожрут. У нее дробь, всего на два выстрела, один она уже на голубя потратила, второй засаживает в ту суку, которая у них вместо вожака. Вертлявая, рыжая, Каринка ее помнит, всегда жратву выклянчивала, а руку протянешь, и укусить могла. Сука визжит, дробь ей бок ранила, но не до смерти. зато кровь течет и она вертится как чумная, и другие псы начинают на нее смотреть, а не на Каринку и не на мужика этого.
Смотреть, воздух нюхать.

Ну, Каринка не дура — дергает к дереву, растущему у забора. У нее там все рассчитано, и сучок где надо, и ветка, а где надо плашка прибита. С дерева на крышу. С крыши на бочку. Вот она уже и за забором, а забор у них нормальный, хороший забор. Домишко так себе, баня старая, забор нормальный, тут иначе никак. Это отец Каринки один-единственный раз о дочери вспомнил.
— Грехи замаливает, кобель, — туманно сказала бабка.
Ну, за эти грехи они забор поставили. Еще и Каринке хватило к школе. На тетради всякие, новый рюкзак, джинсы — такое.
Вот и выручает сейчас забор.
— Давай! — кричит она мужику, закидывая ружье за спину, ловко забираясь наверх. — За мной давай. На дерево лезь! Ап! Ап!
Не бросать же.
Не собакам.
Как-то вообще не по-человечьи будет.

Иди, говорит. Я буду в норме.
Каринка, перебираясь с дерева на крышу, прыгая с бочки на землю, слышит выстрелы.
Нормально все с ним будет — говорит себе. Он здоровый дядька, у него пушка, нормальная пушка, не ее дедова двустволка.
А даже если нет, ей-то какое дело, так? Каждый сам за себя. Ей тут чужие не нужны. Мамке не нужны, Ляльке — она всегда чужих боялась, вообще всего боялась, даже мышей.
Никакого дела — говорит она себе, торопливо отодвигая засов, тяжелый, такой обжигающе-холодный, Каринка этот холод через перчатки чувствует. В рукавицах не постреляешь…
Никакого дела — как пришел, так и уйдет. Ее дом. Ее место. И вообще, вон как кашляет. А если он ее заразит? Или помрет? Куда его? К мамке и Ляльке в сарай?

Засов со скрежетом отъезжает в сторону, дверь в воротах открывается. Каринка тянет этого мужика за рукав, сама на собак смотрит. Трое рвут еще теплое мясо, в стылом воздухе стоит пар. Отогнать бы, но куда там. Зато остальные поняли, что добыча уходит.
— Давай, скорее, скорее!
Мужик вваливается во двор. Каринка успевает закрыть двери и задвинуть засов и тут же удар — удар крупного собачьего тела о ворота и лай, рычание, вой. И голод в этом, и отчаяние, и злоба, и, как Каринке кажется, еще и обещание — типа, доберемся мы до тебя.
— Совсем озверели, — поясняет она мужику.
Злится — на него злится, на себя. Потому что ну вот откуда он на ее голову свалился? А она тоже молодец. Возись теперь с ним, с больным, а не бросать ведь, так? Вон, хрипит, чуть не задыхается. И дал ей убежать. Самого-то порвали бы. Может и успел бы подстрелить двоих, ну троих, но все равно порвали бы. Голодные же, злые, уже своих жрут…
— Ладно, пошли. Го, — машет она ему рукой. — Уйдут они, куда денутся.
Каринка все думает, где стая обитает, не на снегу же спит — наверное, все же, какой-то дом себе облюбовала открытый, или сарай. Плохое соседство, она все ждала, уйдут в лес, но и в лесу, похоже, еды не найти, а может они специально ее выслеживают. Сожрать хотят. Как эти. Покойники. Упыри — Каринка их упырями зовет.
К ним в поселок эту заразу чужие и занесли, приезжие.
Повалили вдруг, прямо в марте, не дожидаясь, как снег растает, земля подсохнет. Испуганные, дерганные, одна тачка, вторая, третья… Мать сразу сказала — что-то случилось. Война, может. Оказалось — хуже.
Каринка подумала-подумала и пошла к Гуле за новостями, муж-то у нее в городе работал. А у них даже телевизора в доме не было, а мобильный у Каринки старый и кнопочный. В интернет не зайдешь. Так, позвонить кому — да у нее и друзей особо не водилось. Барбигуль сказала, что болеют все, везде болеют. Еще что-то сказала, да Каринка не разобрала, но на всякий случай решила подальше от всех держаться. И Ляльке сказала подальше держаться. Только не помогло…
— Кам ин, давай, заходи быстрее, тепло не выпускай.
Каринка тянет мужика за рукав в сени — темные, холодные. Тут стоят старые лыжи, санки, бочонок с мерзлой кислой капустой, ведро с водой, сверху ледяная корка — Каринка его прихватывает. Хорошо, колодец есть, свой. Речка вроде и рядом, а по сугробам не находишься.
Из сеней — дверь в дом, оббитая войлоком, поддернутая инеем. За ней — тепло. За ней — дом. маленький, зато протопить его можно, правда, с дровами беда, она все лето, считай, всякий хлам деревянный собирала, и хворост, ну и ветки какие срубить могла. Ничего, пока хватает, а там забор разбирать придется, тот, который у дядь Вовы. Хлипкий забор, рассохшийся, старый. За день разобрать можно и гореть будет нормально, Каринка туда из-за собак пока не суется.

В доме тепло, две маленькие комнатки. Одна и кухня, и зал, и уроки они тут делали, другая спальня — панцирная кровать с латунными шарами, под старой периной, под старым — штопаным перештопанным ватным одеялом, тяжелым, но теплым. Они тут с Лялькой спали, мать на скамье у печки, бабка на печке век доживала, тепло ей там было.
Каринка печку рано-рано утром затопит, как еще только светает и вокруг марево стоит морозное, чугунок с варевом туда сунет, чайник старый со своим «чаем». И все. Больше нельзя. Дым из трубы издалека заметен, прямо как сигнал, что тут кто живой есть.
Больше всего Карина боится, что в поселок опять чужие приедут на больших черных тачках, тогда только прятаться, потому что куда ей от мамки и Ляльки? Кто их кормить будет?
От печки идет тепло. Каринка стаскивает перчатки с промерзших рук, греет их о кирпичную кладку с толстым слоем побелки.
— Проходи, грейся. Я сейчас приду.
Не хочется снова на холод — но надо…
Надо. Они, наверное, уже есть хотят. Они всегда есть хотят.
В сарае стыло, но все ж теплей чем на улице. Каринка щели как могла, законопатила всякой ветошью. В углу шевелятся…
— Привет, мам, — говорит Каринка. — Привет, Лялька. А я вам поесть принесла.
Они вялые — из-за холода. Вялые и медленные. Но Каринка все равно осторожна. Близко не подходит. У нее мелом черта нарисована, на полу, за которую заходить нельзя. А так — цепь не сильно короткая. Каринка думала, может они ходить захотят. Может Лялька кукол своих узнает.
Не, не узнала.
И ее не узнала, но Каринка все равно и с сестрой разговаривает, и с матерью. Она их не бросит.
В углу стоит топор.
Каринка примеривается, разрубает голубя на две части. На полу кровь, перья… Мать шевелится, слабо то ли рычит, то ли стонет. Но Каринке кажется, спрашивает, как у нее дела.
— Да нормально все, мам, — успокаивает. — Собаки только озверели. А еще мужик… не русский, иностранец какой-то… болеет. Я в дом его завела, мам, пусть хоть в тепле отлежится.
Мать опять рычит.
— Ага. Буду осторожнее. Вот, держи. Лялька, держи, это тебе. Все, пошла я. Давайте, пока.
Карина кидает птицу — два окровавленных кусочка — матери и сестре. Те набрасываются, жрут вместе с перьями и на это ей всегда тяжко смотреть. Так что Каринка уходит. Прихватывает с собой топор — она будет осторожнее…

— Есть хочешь? — спрашивает у мужика, раздеваясь, стягивая с себя куртку, разматывая шарф.— ты вообще откуда? Кто? Я Карина. Май нейм из Карина.
Ну, хоть что-то из этих уроков английского пригодилось.
Каринка осторожно отгибает уголок фанеры, которой окна прикрывает. Собак нет. Ничего нет. Только кровь на снегу.

Два дня не ел… Бедолага. И кашляет.

Каринка-то не из жалостливых, но не зверь же. Может, конечно, об то и навернется, что не зверь, но вот прямо сейчас ей жалко этого мужика, который голодный, больной, еще и в метель попал, а метель тут два дня такая была — Каринка дома на печи сидела, не высовывалась. Даже к матери с Лялькой не ходила, все равно не видно ничего, можно в своем же дворе заблудиться и замерзнуть.
Ладно, думает, как будет, так будет, что уж теперь. Теперь все, в дом привела.
— Собаки да. На всех охотятся. Жрать хотят. Но, ай донт спик Инглишь.
Кэрина. Каринка хмыкает. Смешно. Кэрина — как из киношки какой-то.
— Давай... Джерри... Раздевайся. Куртку снимай. Грейся. Найду, что тебе поесть.
Каринка в свитере остается, старом и толстом и растянутых трениках. Куртку, обледеневшие ватные штаны за печку вешает, туда же ботинки ставит, ныряет в растоптанные чуни из овчины, мехом внутрь. Они на печке стояли, теплые, мягкие. Потом смотрит на мужика — ему бы тоже ноги в тепло. И вообще в тепло. Только одежды у нее на него нет… Ладно, печка еще теплая, горячая даже, на ней старое одеяло лоскутное, еще бабка делала, шила к Лялькиному рожденю, все лоскутки подбирала поярче. Согреется.
С кашлем, конечно, что-то делать надо, ну ладно, это тоже для Каринки не проблема, знает как все эти простуды лечить, только бы не скопытился этот мужик — это ж как его переть придется в сарай, тяжелый же…
С полки Каринка достает глиняную плошку с жиром и фитильком из ветоши. Жир прогорклый, его даже в картошку не добавить, поздно нашла, когда дома обшаривала. И вот же — как раз во всех этих крутых домищах меньше всего полезного было. Потому что их компьютеры и телефоны навороченные Каринке вообще никуда не упали. Ни спичек, ни соли, ни свечей. В коробке, в платяном шкафу, где Каринка свои припасы хранит, до сих пор стоит банка с оливками, потому что как это дерьмо есть можно, ей не понять. Еще там пачка макарон, банка тушенки и банка сгущенки. Но это на день рождения. В мае. В мае Каринка откроет все это и наестся досыта. Но она об этом старается не думать, прямо забыть старается. Нельзя о еде думать — и бабка ей так говорила, бабка знала.

Огонек со светильника слабый, желтый, ну да ладно, им тут не книжки читать.
Иностранец этот смешной. Говорит, что друг. Меняться предлагает, еду на фонарик.
— Не надо, — гордо Каринка говорит, фонарик ему обратно по столу двигает. — Гость. Понимаешь?
Бабка рассказывала — в сорок пятом пленных фрицев согнали в Ленинград, разбирать завалы после бомбежек, дороги чинить. Шли жалкие, голодные. Бабы сначала сдохнуть им желали, за все, а потом то одна, то вторая подбегала, да еду им в руки совала, от себя, считай, отрывала, потому что какая там еда была, после войны. Потому что жалко было, хоть и фрицы, а живые люди. И бабка тоже — мелкая еще была, слабая, а кусок хлеба одному отдала. Потому что война войной, а жалко.
И Каринке жалко, этого. Иностранца.
Вон, аж трясется. Замерз, бедняга. Ну точно, окочурился бы к вечеру, особенно, если опять метель случится.
— Так, — решает она. — Сначала есть. Потом лечиться. Потом спать. Понял, Джерри? Есть, спать — будешь здоровым.

Чугунок с капустой и картошкой в печи с раннего утра томился, горячий, пахнет вкусно — Каринка туда укропа бросила, а еще сухой кислицы — соли у нее уже нет. На стол ставит, кладет ложку, красивую, Лялькину любимую — ему, и свою, почти черную от времени, да и нет у нее сейчас соды и песка чтобы чистить. Горчица еще немного есть, но Каринка ее бережет, вот, на случай если заболеет. Как-то ей стыдно за скудный стол — может, потому что это иностранец, может, потому что отвыкла она уже от живых людей. А потом вспоминает про самогон дядь Вовы, идет в комнату, выуживает бутылку из шкафа, а еще банку маслин прихватывает. Потому что это она точно не съест, даже в рот не возьмет, а иностранцы, поди, эту гадость ложками жрут.
Гордо ставит банку перед мужиком, наливает самогон в железную кружку, бутылку хозяйственно прибирает на полку.
Мужикам больше одного стакана нельзя — мать говорила — сразу буянить начинают. А один стакан под горячую еду им типа как лекарство.
— Держи. Пей. Ешь.
Ну и сама в чугунок ложкой лезет, зачерпывает разваренную сахаристую картошку, капусту, в рот отправляет.
Вкусно. Если бы не капуста эта, и не грибы-ягоды, которые она собрала и засушила, прямо плохо бы все было. Перловка, конечно, сытная, тяжелая, но без мяса или хотя бы без шкварок свиных, совсем гадость.
От печки идет тепло по дому, Каринке даже жарко становится — с мороза, от горячей еды. А ведь думали разобрать. Была у них плита — и сейчас стоит в сенях. Маленькая, на две конфорки. К ней газ в баллонах надо было привозить. Ну а сейчас, какой газ? А печку затопить Каринка умеет. Без печки бы она тут точно загнулась.

Отредактировано Holliday Dumont (2021-10-03 07:18:38)

Совсем голодный — жалостливо думает Каринка — чугунок поближе подталкивает. Ладно, она-то утром ела, и вчера ела. Не голодает, хотя уже видеть не может эту перловку. Но, может, удастся завтра голубя подстрелить — тупые птицы, глупые, все равно на то же место прилетают, где их кормят — тогда бульон сварить. Не курица, конечно, а еще Каринка помнит, как мать говорила, что голуби заразу разносят, и мясо у них может быть больное. Но если как следует проварить в печи, то, может, и ничего? Мужика этого приблудного — Джерри — кормить чем-то надо, мужики без мяса жить не могут. Это тоже мамка говорила. Она два раза замужем была, за отцом Ольги и Карины, а потом за отцом Ляльки, но они не по-настоящему женаты были, вместе жили, и то недолго. Куда дядь Леша — так Лялькиного отца звали — потом делся, Каринка не знает до сих пор. Просто ушел и все. Но мать сильно плакала, а бабка ходила сурово губы поджав. Лялька, по-первости, спрашивала где папка, потом перестала. Забыла.
Мужик бормочет про картошку и матрешку. Спасибо говорит — это Каринка понимает. Она вообще больше понимает, говорит не так чтобы очень, да и с кем ей здесь. Ну а в школе английский был уроком на котором можно поспать, или потрепаться, учительница давно на них рукой махнула. Гопота вы, говорила. Ничего для себя не хотите хорошего. Но это не так, Каринка хотела. Хотела снова в нормальной квартире жить, с душем и ванной, в которой лежать можно. Не одна, конечно, с мамой, Лялькой и бабкой. Телефон себе нормальный хотела. В Турцию хотела съездить, чтобы лежать на пляже в таком вот шезлонге белом, пластиковом, и чтобы много солнца и море. И какой-нибудь коктейль сладкий в красивом бокале и с зонтиком. Только разве для этого нужен английский? В Турции все по-русски говорят, она слышала, ребята рассказывали, которые с родителями летали.
— Ешь, — говорит она. — Чем богаты…

Ей интересно, конечно, откуда этот Джерри и каким ветром его сюда занесло, под Питер, в снега. Почему он не уехал домой, когда все только началось. Дома, конечно, та же хрень, Каринка успела новости услышать, что беда эта не только у них. И в Америке все так же, и в Европе, а в Индии совсем все плохо стало, сразу же… Но все равно, дома оно дома. И люди вокруг, которые понимают, что ты говоришь, а не с пятого на десятое. И помогут если что.
Интересно — но вот сейчас он вряд ли что-то ей скажет, видно, что все. Рубит его. Ну понятно, после мороза в тепло, еда какая-никакая, самогон этот. Да еще сам болеет, кашляет. Бедолага…
— Так… — Каринка у него куртку забирает, лоб ладонью трогает — ну так и есть, горячий. — Давай куртку, пусть просохнет. Давай, давай. И ботинки снимай, горе луковое. Андестенд?
Не, тут уже не андестенд. Все совсем плохо. Ладно, Каринка наклоняется, ботинки его расшнуровывает, стаскивает. Ботинки изнутри ледяные, ноги в носках ледяные, она и носки стаскивает, все аккуратно к печке пододвигает.
— Тебе согреться надо. Вот мы тебя на печку уложим, там тепло, там согреешься, да?
Она как с маленьким с ним разговаривает, как будто он не старше Ляльки. Ну так он и беспомощный сейчас, как Лялька маленькая, жалко его.
— Давай. Давай свой свитер, и рубашку давай, только не падай, ладно? Потерпи, не падай.
Тело у него горячее, а сам колотится. Ну, озноб, понятно. Ему надо под одеяла и пропотеть, чтобы жар вышел. И пить побольше.

Из лекарств у нее старая упаковка парацетамола с истекшим сроком годности, йод и фурацилин, тоже не первый год лежит. Надо ему пару таблеток парацетамола дать, может, подействует…
— Вот. Умница, Джерри. Молодец Джерри. А теперь держись за меня… держись, держись, не падай. И лезь на печку… да, сюда лезь. Вот так, молодец. Ложись. Сейчас, одеяло принесу, стразу согреешься…
Каринка со своей кровати тянет ватное одеяло — под ним всегда тепло. Тащит к печи, накрывает Джерри. Сует под голову куцую подушку.
— Тепло? Окей? Так нормально? Не повезло тебе — сейчас болеть нельзя. Ни скорой, ни врачей… Но справимся, да? Каринка со всем справится.
Каринка сует руки под одеяло, расстегивает ремень, стаскивает с мужика штаны — ладно, она вроде как врач, а он болеет, так что ничего такого, она же не подгладывает. Трогает ноги — ледяные. Плохо. Сам он долго согреваться будет.
У нее руки уже теплые — согрелась. Каринка ступни мужику растирает осторожно — большой такой, а все равно как маленький. Ему, наверное, страшно сейчас, как маленькому, когда болеешь — всегда страшно.
— Ничего, — говорит. — Би файн. Все хорошо будет.
Надо, думает, печку то к ночи затопить, а то к утру она совсем остынет, а ему нельзя. И брусничный лист запарить с горстью малины сушеной, у нее есть. Это ему питье будет. Воды еще ведро на всякий случай принести.
Непривычно это — что в доме снова кто-то живой...
Каринка эту мысль от себя тут же гонит. Мамка с Лялькой тоже живые. Нельзя так думать. нельзя их меньше любить от того, что они заболели и вот такими стали, это не их вина.

Ну, вроде, уснул — думает Каринка, когда Джерри, выпив две таблетки парацетамола, затихает на печке. Это хорошо, спать ему надо, надо сил набираться. Оглядывается по сторонам. Он про семью спросил… Фотографии увидел и спросил про семью. Она отвечать не стала, она вообще об этом говорить не хочет. О мамке, о Ляльке, о том, что с ними случилось. О том, как они жили… как — вот так и жили. Может, в доме почище было, посветлее, и, когда бабке пенсию приносили, они даже куру покупали, и конфеты. Зимой так сразу штуки три, разрубали на куски, морозили — надолго хватало, в суп если. И кости… Тут если из поселка выйти к остановке, мужики всегда на трассе торговали. Мясом мороженым, рыбой, а летом арбузами. Вот они кости у них брали, с обрезками…
Не думать о еде — напоминает себе Каринка. Не думать о еде. Думай о другом… Она фотографии собирает, все до одной, прячет в шкаф. Потом оглядывается по сторонам, собирает то, что из вещей осталось: сандалии Лялькины, летние, пупс ее облезлый, мамкин платок пуховый, большой… Его, подумав, оставляет.
Теплый.
Ею пахнет.
Удивительно, но еще ею пахнет, духи у матери были, дешевенькие совсем. «Ландыш серебристый» назывались. Вот ими пахнет.
Печка — напоминает себе Карина. Печку протопить как следует, чтобы к утру дом не выстудило. Она думала, ей деревяшек да хвороста еще хватит на неделю, если утром топить, не в полную силу, но тут, похоже, и на пару дней не остаётся, ну ладно, завтра. Завтра она со всем этим разберется.
В старой жестяной раковине замачивает чугунок, чайник с малиной и брусничным листом ставит в печь — пусть доходит, так травки хорошо запариваются, настой вкусным получается, ароматным. Малина температуру собьет, с брусники он пропотеет хорошо. Если жар не спадет, придется ивовую кору запаривать — горько, но зато действует хорошо. Тут им не всегда в аптеку можно было сбегать, да и деньги не всегда на лекарства были. Бабка Карине все рассказывала и показывала, что от чего. Что есть можно — лебеду, крапиву, корень одуванчика, пока молодой и нежный. Что от простуды заваривать. И вот если так подумать, то вот это Каринке сейчас куда больше пригодилось, чем все уроки школьные.

От печи быстро жар расходится, Каринка свитер стаскивает, в одной майке остается. На улице уже темно, она фанеру от окна убирает, форточку приоткрывает на две минуты буквально, чтобы затхлый воздух вышел — дом старый, пахнет старостью, сыростью. Потом закрывает. Прислушивается. Вроде тихо.
Тихо — это хорошо. Тихо — это значит, чужих нет.
Свое одеяло она Джерри отдала, укрывается мамкиным платком а еще сверху свою куртку накидывает и мамкину куртку, и в этом гнезде ей тепло даже в майке, и пахнет «Ландышем серебристым», и она быстро засыпает. Ставит рядом топор — на всякий случай, а еще фонарь под руку кладет, она его не забирает, нет, на время берет. Сказала же, что ей не надо. Но все равно играется пару минут, включая и выключая… а потом засыпает.

Просыпается от грохота.
И ругани.
Не сразу соображает, что происходит, потом соображает — это Джерри, наверное, пить захотел, или еще что, и навернулся с печки, с непривычки-то.
Она включает фонарь, идет босиком — даже пол почти теплый, хорошо, когда тепло, думает. Она уже не помнит, когда в доме так тепло было, топила так, чтобы не замерзнуть и поесть сготовить.
Светит — Джерри стоит на коленях, на полу, что-то ищет.
Про оружие спрашивает.
— Ты чего, тише! Ты чего с печки слез? Это я, Карина… помнишь меня? Карина! Что, что нужно?
Она Джерри обхватывает за пояс, пытается поднять — тяжелый… скамейку на место ставит, у печки, затягивает на нее мужика этого, который сам горячий как печка. Плохо это, что у него до сих пор температура такая высокая. Наверное, парацетамол не подействовал — ну он и правда, старый совсем, лет пять в аптечке валялся.
— Что? Пить хочешь? Дринк? Пушку твою? Сейчас поищем, в куртке была.
Вид у Джерри дикий совсем, взъерошенный, Каринке даже страшновато немного. Но, думает, может ему спокойнее будет с пушкой, только бы палить не начал.
Каринка фонариком себе подсвечивает, лезет в карман куртки, вытаскивает пистолет. Серьезная штука. Кладет ему под ладонь.
— Вот. Все? Успокоился? Так нормально? Окей? Эй, посмотри на меня…
Голова у него тяжелая, Каринка ее приподнимает, в глаза заглядывает. Взгляд тяжелый, поплывший, и дыхание тяжёлое, хриплое. Может, бронхит даже, тогда все правда плохо.
Кожа горячая и липкая. Каринка осторожно его к печи прислоняет, сама полотенце в ведро с водой обмакивает, оно хоть и стояло в доме, а вода все рано холодная. Обтирает ему лицо, шею.
Думает, надо его обратно на печку затащить.
Или хотя бы в кровать уложить, там тоже место нагрето.

Ну вот и куда его понесло? Сейчас опять промерзнет и точно свалится. Каринка качает головой, натягивает на себя куртку, ноги сует в разношенные валенки. А если упадет? Как она его в дом потащит, он же как шкаф. Если по делам пошел, так в сенях ведро стоит, нечего по морозу бродить.
— Не было печали, — бухтит она себе под нос.
Так бабка говорила — не было печали, купила порося.
Не было печали, впустила в дом незнакомого чужого мужика, еще и иностранца — не объяснить ничего нормально. Теперь вот бегай за ним по морозу, уговаривай вернуться,  потому что Каринка такая. Она если за что-то берется — делает. Ну и это как пса приблудившегося на порог пустить. Дала погреться, накормила, выгонять уже грех, получается. Это еще хуже, чем не пустить совсем. Теперь уже все, пока на ноги не встанет, получается, она за него отвечает. Перед кем? Перед собой — Каринка думает, этого достаточно.

— Эй! Джерри!
Холодно. Мороз хватает за голые коленки, особенно злой после жарко натопленного дома. Холодно, метели нет, небо ясное, звездное. Снег сугробами бугрится, мягко стелется по занесенному огороду. Одна тропинка — до колодца и до сарая. Возле сарая свалены под рваной пленкой дрова — ну, то что у Каринки вместо дров. Хворост, доски, сломанная деревянная мебель. Сарай тоже можно разобрать, но как тогда мамка и Лялька? Она думала сначала их в погреб посадить. Но тесно там. К тому же они то рычат, то цепями гремят.
— Куда тебя… Стой! Стой, говорю, не ходи туда!
Неловко переставляя ноги в слишком больших валенках, Каринка бежит по узкой тропинке, оступается, проваливается в снег рядом. Нога тут же по колено уходит в холодное, колючее, снег сыпется внутрь по голой ноге, тает, обжигает. Она себя ругает последними словами — в сарае мамка и Лялька, у этого, Джерри, пушка. А если он их убьет? Совсем убьет? Как она тогда будет, одна? Сейчас она не одна, она их кормит, разговаривает с ними, они ей даже как будто отвечают. Легко представить себе, что они отвечают.  Иногда совсем тоскливо станет — ну Каринка и идет с матерью поговорить, как раньше.  Поплачет даже немного, ну и все, легче становится. А одна она не сможет. никто один не сможет…
А если — дальше думает — они этого мужика порвут? Или не порвут, укусят? Пока мамка и Лялька голубей едят, а до того кошек приблудных, которых Каринка ловила, они как бы и не упыри вовсе. Упыри — они человеков жрут. Упырей надо убивать. Она убила соседского мальчишку, который Ляльку чуть не загрыз, покусал, и мать покусал, когда она к ней на помощь кинулась. Топором зарубила. Мамку с Лялькой тоже придется… если они того… людей начнут.
Она все думает — может, вылечатся. Это же как болезнь, бешенство, или вот еще бывает, люди с ума сходят.
Дядь Вова, когда своей гадости набулькивался, по поселку бегал, чертей ловил. Белая горячка. А потом ничего, в себя приходил. Может и они еще в себя придут?
Если этот, мужик иностранный, их не грохнет с перепугу.

Дверь сарая хорошо заперта, надежно, засов тяжелый, Каринка с ним наловчилась справляться, конечно, но тут лучше быть осторожнее. Вдруг цепь порвется, или кольцо в стене не выдержит, доски-то уже дряхлые. Сарай бы снести да заново построить, а они только дыры заколачивали досками, которые на улице находили, или которые Каринка по-тихому со строек воровала. В итоге сарай как будто весь в заплатках, и не поймешь уже, чего больше.
Ну а кроме засова она еще и колом дверь подперла.
Потому что поначалу жутко это было. Снилось, в дверь стучат, она спрашивает кто там, а ей мамка отвечает, или Лялька — открой, типа, мы пришли. Она, радостная, открывает, а на пороге они, вот такие. С серой кожей, с черными губами, с глазами, словно в них пыль насыпали. Рычат, скалятся, руки тянут…

Она, запыхавшись, догоняет Джерри. Встает перед дверью.
— Стоп. Нельзя! Нельзя! Нет!
А если он и ее убьет?
Ну пусть — думает. Пусть. Наверное, что-то там хорошее есть, после смерти. Бабка говорила, что есть, у умирала — улыбалась. Наверное, там не страшнее, чем здесь, а мамку с Лялькой она ему не отдаст.
— Гоу хоум. В дом. Иди в дом!
Где-то воет собака. Надрывно так воет, мурашки по коже. Всем тяжело и муторно в этой ночной, ледяной пустоте, и людям, и собакам, и мамке с Лялькой, наверное, тоже.

На ногах Каринка не удерживается, падает в снег, барахтается в нем, неловко выбираясь обратно на тропинку. Никак не встать в этих огромных валенках и снег тут же забивается везде — под куртку тоже, под короткие шорты, в которых она спала, потому что жарко, потому что не пожалела дров чтобы дом протопить, чтобы этот мужик, чужой, страшный, отогреться смог. А он вот так с ней. Толкает, в сарай прет, как танк. И ей до слез обидно и злая она до слез, потому что она маленькая, а он вон какой большой, и ее и толкнуть может, и ударить, и обидеть, и ничего она не может сделать — ну вот только за кол схватиться. Каринка и хватается, голыми руками за промерзшее насквозь дерево, в сарай забегает.
Думает — ну, если он мамку с сестрой обидел, точно пришибет.
Лялька и мать точно, мечутся на цепи, стонут, ревут, и Каринке кажется, она их понимает, понимает, что они ей говорят.
— Все хорошо, мам, — торопливо заверяет она. — Все хорошо, не бойтесь, я вас ему не отдам!
Бедные они.
Сидят в насквозь вымороженном сарае, еле шевелятся от холода. Есть хотят. А перловкой их не накормишь, им мясо надо, парное, теплое еще мясо. Ляльке вон игрушек натаскала, только не нужны ей больше игрушки. Зато она, Каринка, нужна. Может даже больше, чем раньше нужна. Раньше они все как могли перебивались, мать работала на заводе, пока не сократили, она училась, бабка за ними приглядывала… А сейчас кто за ними присмотрит, кто накормит? Только она.
Она отталкивает мужика от черты, встает с колом между ним и ими.
— Да! Да! Это моя семья! Май фемили! Они не мертвые, понятно! Нот дед! Не мертвые!
У нее слезы текут по лицу, тут же замерзают, она рукой трет, чтобы ресницы не слиплись.
Они не мертвые!
Они просто изменились!
Они все равно ее любят. И она их любит!
— Го. Го авэй. Май хоум. Май фемили. Ясно? Ясно? Го!
Пусть уходит — зло думает Каринка, толкает мужика в грудь, выталкивает из сарая.
— Ты Ляльку напугал! Уходи! Вали отсюда, понял? Они не мертвые!
Пусть уходит, забирает свои вещи, свой фонарик, все свае — пусть уходит, она не хочет, чтобы он тут был, в ее доме, рядом с мамкой и Лялькой, не хочет, чтобы он их мертвыми называл.
Они не мертвые.
Засов тяжелый а она без перчаток, без рукавиц, и пока она его прилаживает, уже пальцев не чувствует. Колом дверь подпирает.
Они не мертвые.
Другие.
Но они живые.
А он пусть уходит, он чужой!
Каринка обгоняет его на тропинке, толкается локтем, в дом забегает. Думает — вот бы сейчас дверь закрыть. А потом лечь на печку, заткнуть уши, и все — нет его, и не было.
Но не закрывает.
Ладно.
Утром пусть валит.
Переночует и пусть уходит.
Завтра утром.
Она снимает куртку, валенки, дышит на пальцы. Когда слышит шаги в сенях, уходит в свою комнату и задергивает старую штору на железных кольцах, типа нет ее. Видеть она его не хочет, вот. Она его кормила, а он в  снег… и в сарай попер, а она сказала нельзя. А он все равно попер.
Пусть утром уходит.
Каринка с головой в мамкину шаль закутывается, на кровать ложится и к стенке отворачивается.
От шали мягко пахнет духами, как будто мать здесь и по голове ее гладит, жалеет.

Они хорошо жили. Дружно. Может, и дом старый был у них, и Лялька за ней вещи донашивала, если было что доносить, но никогда не ругались. Каринка никогда не понимала, отчего другие ругаются, а в этих домах, которые полгода, считай, пустые стояли, каких только ссор не было. Как лето — так крики, драки даже иногда. А они хорошо... Бабка по утрам блины пекла со смородиновым вареньем. В печи пекла — румяные получались, вкусные, хватаешь, торопишься, пальцы обжигаешь... А Лельку баловали как могли, она хорошенькая была, как куколка…
Не была — думает Каринка, засовывает палец в рот, обгрызая ноготь до мяса, всхлипывает беззвучно.  Не была — есть. Она и сейчас хорошенькая, только… только больная. Мать говорила, что все три ее девоньки — красавицы. А Каринка всегда поправляла — две. Ольга их вычеркнула из своей жизни, и они должны ее вычеркнуть. Так-то.
Хотя, из нее какая красавица. Низенькая, лицо круглое, да еще сиськи вымахали так, что она на физкультуре стеснялась появляться, попробуй, побегай с такими, или на канат залезь. Ну и еще из-за физрука, тот еще старый козел. Все девчонкам лез помогать, поддержать… ага, поддержать — подержаться. И пацаны все обещали ему как-нибудь объяснить за то, что можно, а что нельзя.
Хорошая у нее была жизнь. И жили они хорошо. А сейчас все плохо. Она, конечно, старается. Старается, чтобы все шло по-старому. Встает, как раньше, рано утром. Дом метет, еду готовит. Лишнего куска себе не позволяет — нельзя. Только начни и до тепла не хватит, а тогда что? Нет, бабка рассказывала. Делишь все на порции и то, что на завтра, не трогаешь. Ну она так и сделала. На порции для себя, и, считай, то что голубям крупа — это для мамки с Лялькой. Когда светло, к окошку устраивается, учебники читает, за прошлый год.
Чтобы не забыть.
Чтобы не забыть, что она Карина Земина, ей пятнадцать, родилась в Санкт-Петербурге, бывшем Ленинграде. Что у нее есть мать и сестра, и могила бабки на местном старом кладбище с покосившимися крестами.

Мужик этот, Джерри, в большой комнате топчется, одевается, кажется — вот и пусть, уже не с такой злостью думает Каринка. Наверное, даже немного с грустью. Пусть уходит. Ей никто не нужен, кроме мамки и Ляльки. До весны доживет, а там как-нибудь. Умнее будет, всего запасет, всяких травок-листьев-ягод. Грибов насобирает. Капусту… у нее еще семена есть. Может, картошка у кого на участке взойдет. Охотиться научится, она уже сейчас нормально стреляет, в голубей попадает, в дурных. Нормально все у нее будет.
Пусть уходит.
Но он не уходит, заваливает к ней, на кровать садится, руку на нее кладет. На голову. Каринка под шалью-то свернулась клубочком. Рука большая, тяжелая, горячая — ну вот же дурак, думает Каринка, ну чего поперся на улицу, на мороз, голым считай, в одной куртке. Совсем больной? Где она ему врача возьмет?
Каринка его нормально понимает — сама, понятно, дня за два если нормальное что-то придумает как сказать, а его понимает. ну он и по-русски как может, объясняет.
Что они мертвые, а не живые. Что их надо убивать. Что он может — быстро.
Она сердито из-под пухового платка — большого, им Ляльку маленькую кутали, когда болела — выныривает.
В комнатушке темно и уже не так жарко. Ходили туда-сюда, тепло повыпускали, да и в печке уже дрова прогорели, хорошо бы перловки в горшке запарить, чтобы к утру готова была. Что там до утра — часа четыре, может, пять.
— Ты не понимаешь, — говорит сердито, платок на плечи натягивает, кутается, это уже привычка — тепло беречь.
Пока тепло — жить можно.
— Ю донт андестенд. Это моя семья. Май фемели, май систер, май мазе. Я люблю их. Лав… понимаешь? Люблю их. Забочусь. У тебя… Ю… ю хэв а фемели?
Каринка слова коряво, с трудом подбирает. Просто хочет, чтобы он понял, этот чужой мужик. Семья это навсегда. Земины своих не бросают.
— Нельзя убивать. Понимаешь? Нот килл. Промис ми. Ю донт килл май фемели.

Ее по голове только мать гладила, всегда так ласково. Каринушка… Каринушка сладкая. Кто моя сладкая девочка? Лялька всегда тут же прыгала к матери на колени — я, кричала. Я сладкая девочка. И ты сладкая девочка — говорила мать. Все вы мои сладкие девочки.
А вот теперь этот чужой, страхолюдный мужик с бородой гладит. Осторожно так. Каринка сначала напрягается — ну хрен знает, что от него ждать, так? Но, вроде нет, ничего. Нормально все. Он не хочет ее обидеть.
Обещает, что не тронет. Их — мамку и Ляльку. Говорит, что ему жаль.
Каринка головой кивает. Ладно уж, бывает. Проехали. Он, наверное, тоже не ожидал напороться на сарай с мамкой и Лялькой. Ну и психанул. Болеет еще… сидел бы лучше на печи, чем по морозу ходить голым почти.
— Ладно, — шмыгает она носом. — Ты бы шел спать, ага? Слип.
Ну и уже, понятно, не думает, чтобы его выставить утром, он же извинился, так? Ну и он хворый совсем, этот Джерри. И борода вон, с сединой. Взрослее дядь Вовы, наверное, может даже старше матери. Куда его на мороз? Земины своих не бросают. А он свой — раз она его в дом пустила.

Спит она недолго. Беспокойно спит — наверное, потому что Джерри на печи ворочается, что-то бормочет. Ну и как светать начинает — встает. Фанеру от окна убирает — пусть хоть немного света будет. И форточку — только кошке пролезть — открывает, чтобы проветрить. Воздух тут быстро затхлым становится, сырым, нездоровым…
Моет чугунок, насыпает туда перловки, уже на двоих, добавляет всяких травок что есть, чтобы не так пресно было и в печь ставит. Там, внутри, еще жара достаточно, часа через два-три готово будет.
— Эй! — зовет она мужика. — Джерри? Пить хочешь? Есть?
Не, не реагирует. Тяжело дышит — и Каринка с мрачным предчувствием встает на скамью, трогает лоб…
Пиздец.
Вот еще одно слово, за которое ей бы от матери влетело.
Пиздец — что тут еще скажешь, он горячий, такой горячий, что загорится сейчас, дышит тяжело, с хрипами. И ее не слышит совсем. Ну, понятно. Добегался по морозу после жаркой-то печки. Что теперь…
— Беда, — тихо вздыхает она.
Собирается, закутывается, идет до колодца. Вроде потеплело немного, может, даже снег к ночи пойдет. Небо серое, как клочок кроличьей шерсти. У кроликов вкусное мясо…
Каринка слюну сглатывает, кидает вниз ведро на цепи, оно с шумом падает в воду, проламывая тонкий лед. Она крути ручку, поднимает ведро на поверхность, переливает воду — холодную, с льдинками во второе ведро, приносит его в дом. Потом еще ходку делает, за хворостом и деревяшками, которыми печь топит. Тут осталось дня на два-три… Ну ладно уж, насколько хватит. Этому мужику, Джерри, сейчас мерзнуть нельзя.
В доме пахнет перловкой, доходящей в горшке. лаврового листа и перца давно нет, есть укроп и петрушка, лук и чеснок, все это Каринка щедро в кашу положила. А еще в доме пахнет болезнью, кислым, нездоровым потом, и вряд ли Джерри сможет хоть ложку каши проглотить.
А если он умрет — думает Каринка, чистую тряпицу в ледяной воде обмакивая. Если умрет? Она не хочет, чтобы он умер.
Может, потому что вокруг слишком много мертвых. Может, потому что она по живым соскучилась. Какая разница?

— Будем тебя лечить, — говорит она, сдергивает одеяло.
— Слышишь? Помирать мне тут не вздумай. Нельзя. Понимаешь? Андестенд?
Не андестенд, понятно, он вообще не андестенд.
Каринка кладет ему на лоб ледяной компресс, другой тряпкой, смоченной в ледяной воде, начинает его обтирать, от кистей к плечу, от ступней к колену, потом к бедру. Помогая себе зубами, разрывает полотенце на два полотнища, потом еще на два, мочит их, прикладывает к запястьям и щиколоткам. Сейчас важно температуру сбить. Собьет — все будет хорошо…
Первые несколько часов Карине кажется, что не будет хорошо. Она меняет компрессы, вспоминает о том, что можно обтирать водкой — но водки у нее нет, она обтирает Джерри самогоном. Воняет это ужасно, но зато после этого температура, вроде немного спадает. Он все еще мечется в бреду. Ругается. Говорит, что собаки рядом. Каринка держит его за руку, гладит по голове, говорит, что собаки ушли.
Пытается накормить.
Пытается напоить.
Не знает, что делать — что у него болит? В конце-концов, кода его начинает морозить, ложится рядом, под одеяло на остывающую печку, прижимает к себе крепко, как Ляльку прижимала, когда она болела.
Чужой он.
Чужой, большой, старый. Но все равно жалко же.

Намучилась Каринка с этим мужиком. Особенно с тем, чтобы напоить.  Травы заваривала — он пить не хотел, отталкивал. Ну понятно, глотать больно. Про банку сгущенки она сразу подумала, но жалко было очень — она, и банка тушенки, все, что у нее есть вкусного. Все, что вообще у нее есть, кроме картошки с капустой, да надоевшей перловки. Но Джерри мечется, стонет, бормочет на своем — жалко его. Каринка чуть не со слезами банку открывает. Разводит по ложке в теплой воде, поит осторожно. Это он пьет. Еще просит. Это хорошо. Хорошо, что хочет чего-то, пусть даже этого питья, сладко пахнущего. Но Каринка даже ложку не облизывает, знает — не удержится, съест. А Джерри этого чем тогда кормить?
Вот так два дня и прошли.
Каринка с ним возится, а когда тот засыпает, идет за водой, перетаскивает в сени остатки дров, метет дом. Лезет на крышу. Там у нее наблюдательный пункт. Нет, ничего, никого, тихо. Ни следов, ни дыма. Как это Джерри вообще сюда занесло, каким чудом? А будь она в это время в доме, а не на крыше? Прошел бы мимо да и, скорее всего, из поселка и не вышел. Собаки бы разорвали или замерз бы в одном из этих пустых выстуженных домов.
И надо бы на голубей поохотиться, мамке с Лялькой,но Каринка осторожничает. А ну как выстрелы Джерри напугают? Он и так со своей пушкой в обнимку спит.
У него татуировки, шрам на руке. Каринка и не подглядывала специально, а рассмотрела, пока обтирала то холодной водой, то самогоном, чтобы жар сбить. Может, военный, может, бандит. Может, вместе, но вид у него, как у человека, который попадает в неприятности и который сам неприятности доставляет.

Каринке не слишком нравится с ним спать — большой, горячий, задавить может. Чужой. Пахнет по-чужому, говорит по-чужому. Но печку она топит бережно и ей холодно в кровати с латунными шарами, одеяло-то у него. Ну и Джерри все равно нет-нет, да морозит, тогда она к нему прижимается, греет. Ну и сторожит. Чтобы с печки опять не навернулся, горе.
Не слишком нравится, но она все равно засыпает, когда он засыпает, и вроде уже не такой горячий, может, выздоравливает?
Спит крепко, просыпается с трудом, от того, что он ей что-то говорит.
— Ага, — отзывается сонно. — Сейчас встану. Ты как? Нормально?
В сонной голове английские слова плавают тополиным пухом,  никак не ухватишься.
Светло — за окном светло. Похоже, время ближе к полудню, долго она спала.
Скатывается с печки, сует ноги в овчинные чуни, достает из-под лавки валенки — показывает на них Джерри.
— Босиком не ходи, пол холодный, — говорит строго. — Есть хочешь? Пить? Ит? Дринк?
Ну да, наверное хочет и есть и пить, раз встал. Теперь силы нужны.
У Каринки в печке картошка с сушеными грибами, капусту она разморозила, она стоит на столе, пахнет кисло, остро. Капусту Каринка любит. Но это такая еда. С нее сил не взять, особенно такому большому мужику, как Джерри. Каринка все пыталась понять, сколько ему лет. В бороде седина, значит старый, но не толстый, ничего такого, и не худой, мышцы как в кино каком-нибудь. Каринке, конечно, сравнивать особо не с кем, не с одноклассниками же, только-только из щенячьего возраста выскочившими. Но ей кажется, что это красиво.

В доме не жарко, надо бы еще дров подкинуть, пока это горе луковое опять, по новой не застудился.
За дровами завтра идти придется, забор ломать…
Каринка в свитер влезает, он ей по колено почти, думает, надо было вещи этого мужика постирать, как раз бы высохли, но это надо баню топить. И вот с одной стороны, свалился этот мужик на ее голову, и сразу хлопот прибавилось, а с другой, Каринка вроде даже рада, что есть о ком заботиться.
О живом.
Кроме мамки и Ляльки.
Она достает из печи чайник с водой — в самый раз, горячий, намешивает Джерри в кружке со сгущенкой, две ложки. Две ложки белого и сладкого.
Ничего — утешает себя. Как снег сойдет, она еще раз дома обшарит, может, где сахар завалялся, не может же быть такого, чтобы ни кусочка сахара не завалялось.
В банке еще есть немного, дно прикрывает, Каринка ее бережно на полку ставит.
Кружку протягивает Джерри.
— Тебе. Пей. Дринк. Полезно.
Себе колодезной воды наливает. Она вкусная — вода из колодца, а еще чуть сладковатая.  Над тазом умывается, расплетает косу, за ночь разлохматившуюся, чтобы заново переплести. Она сколько раз прочила мать коротко ее подстричь, но та чуть не со слезами просила косу не трогать. ну теперь, понятно, Каринка ее не трогает, раз мать просила. И ей бы тоже в баню надо… Ладно, думает. Со всем по порядку. Разберется как-нибудь. Справится. Каринка со всем справится.

Пьет, жмурится — горе луковое, совсем плохо ему было, да и сейчас еще не сильно хорошо, слабый совсем.
— Ну и куда собрался? — ворчливо спрашивает Каринка, печную заслонку открывая. — Какая тебе охота? Тебе нужно есть и спать. Еда, сон, андестенд? Джерри — еда, сон.
Ладно, думает. Что уж теперь. Делать доброе дело, так до конца. А то он так до весны в себя не придет — чуть на мороз выйдет и снова свалится. Иностранец, что с него взять. Большой, как шкаф, а к морозам не привык, и одет для зимы не слишком-то. Куртка теплая, конечно, но особо в ней на снегу не полежишь. Ботинки хорошие, но много в них находишь по лесу-то? Шарф этот… В общем, Каринка уверена — не присмотри она за ним, точно себя угробит.
Ставит на стол чугунок с картошкой, миску с капустой. Вздохнув, идет в спальню, лезет в заветный шкаф. Ну вот. Не будет у Каринки тушенки на день рождения, и сгущенки не будет. Но зато этот мужик поест нормально. Ему сейчас голодать нельзя.
Вываливает волокнистое мясо на сковородку, вываливает белый жир, ставит ее в печку, в горячее нутро никогда до конца не остывающее. Жир медленно тает, пропитывая волокна говядины, пахнет мясом — Каринка уже забыла, как вкусно пахнет мясо, так бы накинулась и все съела, целиком, до крошечки, и еще сковородку бы вылизала.
Но нельзя.
Сковородку она ставит перед Джерри.
— Вот. Ешь. Тебе надо.
Со сковородкой даже рядом стоять — пытка, поэтому Каринка сваливает в спальню, одевается потеплее. Дедово ружье заряжает, берет мешочек с перловой крупой. Если повезет, если не будет собак, если голуби проголодались, то она, может, и двух подстрелит. Мамке с Лялькой и им с Джерри. Она ради этого и последние дрова сожжет, чтобы мясо хорошо приготовилось, от косточек отставало. И перловки туда же. Будет каша с мясом, то, что нужно. Но первый голубь мамке с Лялькой. Они тоже есть хотят.
— Я скоро, — обещает, в куртку забираясь, натягивая шапку поглубже. — Давай. Ешь.
Она тоже есть хочет, но, думает, что она-то на ногах крепко стоит, потом поест. Что останется. Капусту-то Джерри точно всю не съест, там еще больше половины бочонка осталось. А ему будет проще одному поесть, на нее не оглядываться.

На крыше у нее солома накидана, чтобы лежать потеплее было. Каринка кидает на снег горсть перловки, ложится, ружье рядом кладет. Хорошее место, солнце в глаза не бьет. Холодное солнце, зимнее, но все равно, куртка у нее темно-синяя, теплая, штаны ватные, если устроиться удобно, можно и час так лежать под солнцем, и больше. Тут, главное, терпение — лежать и не шевелиться. У Каринки его хватает. Ну и заодно смотрит, что как с поселком. Далеко ли собаки — нет, сегодня не видать, может, в лес побежали охотиться. Хорошо бы совсем ушли, но нет же, трутся вокруг человеческого жилья, пусть даже тут и живет-то одна Каринка.
А теперь еще и Джерри, получается.
Но он уйдет — вот встанет на ноги, и уйдет, куда он там шел.
А она останется. С мамкой и Лялькой.
Ничего. Каринка справится.
Каринка со всем справится.
Голуби всегда прилетают со стороны леса. Всегда после обеда. Каринка ждет…

Если бы у нее была пушка, как у Джерри, можно было бы попробовать охотиться на собак. Перестрелять этих тварей, мясо заморозить. Ей бы, наверное, до конца зимы хватило. ну и Мамке с лялькой одной такой псины может бы на три-четыре дня хватило. Они, конечно, сразу все съедают, но Карине хочется верить, что вот хоть ненадолго они сытыми становятся. Хочется думать, что они ее ждут.
Джерри, наверное, ее ждет.
А может, и нет. Может, поел и спать лег, хорошо, если так. Спать надо. Бабка рассказывала, этим они спасались — спали. Сбивались все на одной кровати, как щенки, и грели друг друга, и спали, когда есть было нечего.  Вроде как силы берегли. Так что пусть спит…
В голубя Каринка стреляет, тщательно прицелившись, и сразу выбирает второго, но со вторым не везет. У нее еще ни разу не получалось двоих подстрелить. Шустрые они. Улетают быстро, в воздухе их уже не подбить.
Ну ладно — и то добыча.
Каринка спускается вниз.
Мамке и Ляльке — строго говорит себе, запихивая голубя в карман куртки.
Потом думает про Джерри. ну и про себя думает — ей тоже надо есть, если она свалится, совсем все плохо будет. Оглядывается на сарай, чувствует себя виноватой, предательницей себя чувствует. Но все равно заходит в дом. Вместе с голубем.

Каринка себе признаваться в этом не хочет, а уж чужому мужику подавно, но ей как-то теплее, что ли, оттого, что она не в пустой дом возвращается, и не в холодный убитый сарай к мамке и Ляльке. Ну и она глаза опускает,  возится с обувью, чтобы снега не нанести в дом, куртку и шапку снимает. Потом выкладывает на стол голубя.
Невелика добыча — костлявый, щуплый,  что там мяса за этими перьями. Но это мясо. Жесткое, но мясо. Оно даст им еще день, два. Это много. Даже Каринка в свои пятнадцать научилась понимать, что день-два  это очень много. Что загадывать дальше просто бессмысленно. Что нужно теперь вот такие задачи перед собой ставить — не школу хорошо закончить, а день пережить. И, наверное, сделать это проще, когда не надо делиться последней банкой тушенки — единственной, жечь последнее в печи. Проще, но  ей сейчас не жалко. Этот мужик, Джерри, он покрепче выглядит, после того, как поел нормально. Не таким бледным. Насчет завтра — это он, конечно, сильно торопится, но Каринке приятно,  что он вроде как хочет ей помочь.  Не говорит — завтра я свалю, спасибо большое, удачи. Говорит — завтра я за едой пойду.
И бинокль ей отдает. Хороший бинокль, Каринка с любопытством на него смотрит. Думает сначала отказаться, потом соображает, что Джерри, похоже, не очень-то в масть, что она о нем заботится, а он ничего ей дать не может. Что нечестно, ему так кажется, вот так — в ее доме ее еду есть и ничего не делать.
— Спасибо, — говорит.
Потом улыбается. Неумело. Осторожно. Как будто не знает, получится или нет.
Отвыкла она уже улыбаться . Но пытается — чтобы показать Джерри, что ей приятно. Он с печки смотрит, в одеяло завернутый  — ну точно горе луковое, куда ему за какой едой завтра, в сугробе замерзнуть?
— Афте туморроу, да? — показывает свою до смешного скудную добычу. — Еще пару дней отлежаться надо. А я тебя лечить буду.
Думает — если он на поправку пойдет, то можно его с собой взять, не за едой так хоть дальний забор разобрать, у леса. Там собаки могут напасть, ей одной страшно. А у него пушка, и она ружье возьмет с собой — отобьются если что, так?

Чугунок он за собой помыл, от картошки, капуста нетронутая стоит — вот глупый же, она вкусная. К тому же это витамины. Бабка рассказывала, где голод, недоедание, там и цинга, десны пухнут, зубы вываливаются. Надо есть капусту.
Она чугунок водой наполняет, ставит в печку, подкидывает еще хвороста пополам с щепами, с кусками досок и деревянной мебели, которую она у соседей смогла вытащить на разобрать.
Вытаскивает из печи сковородку с картошкой и тушенкой. Чайник вытаскивает с ее «чаем».
Не съел все. Половину ей оставил.
— Горе ты луковое, пеняет Каринка иностранцу своему. — Тебе же сделала. Тебе есть надо!
Ему есть надо, но картошка с тушенкой так пахнет, что у Каринки сил никаких нет, она ложку берет, съедает половину в два приема. Вкусно. Как же вкусно…
На оставшуюся порцию — только кошку накормить — показывает.
— Джерри. Ок? Твое. Проголодаешься — поешь. Пока голубя приготовим — снова есть захочешь…
Вываливается из своих огромных штанов, моет руки, с интересом за бинокль берется — игрушка же. Взрослая, дорогая, но игрушка.
Смотрит через бинокль на Джерри — это смешно. Но игрушка полезная. Завтра она его с собой на крышу возьмет, все обсмотрит вокруг. Вдруг…

Вдруг упыри. Вдруг собаки. Вдруг чужие. Она забилась в свою темную нору, спрятала мамку и Ляльку, но опасность может прийти, найти дорогу, Джерри же нашел. Каринка не дура, понимает, что ей повезло, что он нормальный, а не урод какой-то. Ну, ей кажется, нормальный. Ведет себя нормально, хочет за едой пойти, хочет ей что-то дать за то, что она его пустила и кормит. Это вежливо — считает Каринка. Бабка говорила, что когда все совсем все плохо — это особенно важно, в зверя не превратиться. В чудовище. Каринка старается.
Подходит, забирается на скамейку — иначе до него не дотянуться — трогает лоб.
Теплый. Не горячий. Жара нет. Температура, наверное, еще есть, невысокая, но вот как раз нужно поберечься. Хуже нет, чем сразу после одной болезни другую подхватить.
Наливает в жестяную из чайника «чай» с листьями и сушеными ягодами.
— Пей. Надо.
Надо больше пить, больше есть, больше спать. Каринка помнит про остатки сгущенки — это она ему на ночь даст.
— Болит что-то? Горло?
Каринка на горло показывает.
— Болит?
Еще он кашлял — вот когда она его в избу привела. Может, от холодного воздуха, а может и нет, и дышал тяжело, когда без сознания лежал, хрипел прямо.
— Повернись…  Спиной повернись, да горе ты мое, спиной! Бэк! Бэк! Знала бы — учила бы английский… Давай, поворачивайся.
Джерри ее, наверное, немного странной считает, ну пофигу. Каринка с него одеяло сдирает. Прижимается ухом к спине, между лопаток.
— Дыши. Вдох. Выдох.
С пятого на десятое он понимает, дышит. Каринка слушает — ну да, хрипит. В легких хрипит.
— Ладно, — утешает она Джерри, набрасывая одеяло ему на плечи. — Каринка справится.

Но сначала голубь, и Карина садится за стол, ощипывает тушку, стараясь, чтобы перья не летели в разные стороны. Это на улице бы делать, но тут тепло. Тут этот Джерри — горе горькое, и ей после еды хорошо. Досыта не наелась, но все равно, хорошо.
Ничего сложного, конечно, курей она ощипывала и голубя запросто, он меньше. Противно только. Тушка еще теплая, перья теплые. Как будто живой. Как будто она вроде этих упырей — живое ест. Но это не одно и то же — строго себе Каринка говорит. Она не такая как они.
Она людей не ест.
Ощипать, ошпарить. Отрубить голову и лапы, и кончики крыльев (все меньше и меньше тушка становится, с кулак, не больше. Выпотрошить. Ошпарить еще раз.
От кипятка у Каринки руки красные и пальцы красные. Но ничего. Зато у них будет каша с мясом к вечеру.
Поднимает голову, улыбается Джерри.
— Каша будет. Будешь кашу?