Лес становится прибежищем для бывшей монахини, чудом выжившей в резне, которую англичане учинили в монастыре Святого Сердца. Она отказалась вернуться в замок к брату, отказалась постучаться в двери другой обители, выбрав судьбу отшельницы, найдя в лесу старую хижину -  в ней когда-то жила ведьма, каждому лесу нужна своя хранительница и Мораг приняла на себя эту ношу. Да и то сказать, после того, что ей довелось пережить, людей она не особо хотела видеть.  Но зато здесь, в тишине, она лучше слышала голос бога, чем в монастыре. Не всегда Мораг понимала, что бог ей хочет сказать, но она училась. Правда, это был не тот распятый бог, которому молились монахини, этот был древнее, мудрее, безжалостнее и милосерднее одновременно, и звезды были тысячью его глаз, а ветер — дыханием его.
Люди все равно находят тропинку к ее хижине, и вот по одному, тайком, приходят к ней нуждающиеся в облегчении боли, исцелении, иногда просто в разговоре. Мораг недобра, ласкового слова от нее не дождешься, иногда она днями пропадает в лесу, но ее снадобья лечат, говорят, даже прикосновение рук способно исцелить боль.
Но кто бы исцелил ее боль? Раны затянулись, но не зажили, и каждый раз когда Моран слышит о том, что англичане бесчинствуют где-то неподалеку, ей хочется забраться глубже в лес, в непроходимую чащу — это животный, нерассуждающий страх, и иногда бывшая монахиня борется с ним ночи напролет, лежит, закутавшись в старую шаль, смотрит на закопченный потолок, под которым подвешены пучки трав, повторяет про себя, что она не побежит.
Не побежит.

Новость о том, что англичане и полковник Лестрейндж вырезали всю деревню в нескольких милях пути от озера, приносит племянник. Это земли Олифантов, ярых якобитов, некогда богатых магнатов, владевших многими землями и замками, но англичане вот уже два столетия отщипывали от этого пирога кусок за куском. Очевидно, резня была ответом на то, что два сына Лоуренса Олифанта числились беглыми преступниками и за их голову была назначена награда.
— Прими, боже, души невинных, — сурово отозвалась Мораг на рассказ Блээна. — И сгнои, боже, душу проклятого английского Зверя.
— Аминь, — горячо отзывается Блээн и пальцы сжимаются на рукояти кинжала.
Он еще мальчик, почти ребенок, но ненависть заставляет взрослеть рано.
Мораг вручает ему узелок, коротко касается вихрастой макушки племянника — на большую ласку она не способна.
— Беги.

Дотянется ли до их мест кровавая рука полковника Лестрейнджа? Мораг уходит к ручью, садится на камень, всматривается в воду. Иногда ей удается увидеть в воде будущее, иногда будущее приходит к ней во сне, короткими видениями, и она вглядывается в прозрачную глубину до рези в глазах, и вздрагивает, когда вода становится красной — дурной знак, заставивший ее вскочить на ноги. И только тогда ведьма понимает, что это не кровь из видений, это настоящая кровь — кто-то ранен, человек или зверь. Кому-то нужна помощь.
Подобрав юбки, Мораг идет по топкому берегу, к зарослям молодого ивняка, оттуда торопливо выползает потревоженный водяной уж.
Если кому-то нужна помощь — он ее получит. Лес добрее людей.

Скорбно утихает ветер в ветвях деревьев, замолкают птицы и тени становятся гуще, чернее — лес одевается в траур, лес скорбит по юной жизни, потому что лес лучше людей. Добрее людей. Люди только убивают, а лес дает жизнь. Мораг склоняется над телом девочки. Она совсем еще дитя, красивое, невинное дитя, натерпевшееся перед смертью, и она уже не дышит, но в этом нет вины отца. Этот человек, покрытый кровью и землей, черный от ран и скорби, сделал невозможное, донес свое дитя… И Мораг, хотя понимает, что над смертью не властна, что душа малышки уже отлетела в лучший из миров, все же пытается вернуть ее к жизни. Шепчет молитвы — те которые знала, которые читала в монастыре и те, которые нашептал ей этот древний лес. Пытается вдохнуть ей воздух в грудь, заставить сердце биться — все бесполезно. Девочке суждено было уйти, возможно, христианский бог уже подарил ей ангельские крылья, а древний бог их земель готовить  ей благое возвращение в этот мир, в любящую семью, в счастливую жизнь… если еще возможно где-то в Шотландии счастливая, спокойная жизнь без крови, без стонов, без проклятых англичан, терзающих нагорье словно волки…
— Когда ты пошлешь нам того, кто убережет твою овачрню от волков, Господи? — гневно, требовательно спрашивает она у того бога, который висел, прибитый к кресту в часовне монастыря. — Или ты забыл про нас? Или нам уже следует забыть про тебя?

По лесу пробегает ветер, танцуют тени: да, да — шепчет лес. Да. В моей чаще есть заповедная поляна, на ней раньше приносились жертвы, десять мужчин и женщин девять дней висели на ветвях вековых дубов вверх ногами и кровь медленно впитывалась в землю, даруя Нагорью божественную защиту, и не было у этой земли врагов. Да, да… Но последние лучи уходящего, закатного солнца пронзают деревья, и над мужчино
й загорается крест. Крест из сияющего золота, небесного золота, крест горит над ним несколько мгновений и гаснет…
Ведьма склоняет голову — это знак. Знак и ответ на ее вопрос. Тот, кто защитит овец от волков уже здесь, теперь все зависит от нее, достанет ли ей сил и умения вернуть его к жизни и это важнее, чем позаботиться о мертвых. О мертвых позаботится лес, и Мораг уносит девочку в небольшую распадину. Там растет орех, там по весне распускается горицвет, там поют птицы… там ей будет спокойно даже без молитв священников. Душа ее на небесах, а плоть станет частью этого леса, это хорошее посмертие, чистое посмертие. Это куда лучше, чем лежать под могильным камнем на кладбище.
Вода из ручья льется на лицо мужчины, на его раны, и половины хватило бы, чтобы отправить вслед за дочерью, но Мораг уже не удивляется. Если ему суждено тем, кто будет рвать английских волков с той же безжалостностью, с которой они режут стадо божье, то он не умрет.

Черты его лица кажутся ей знакомыми, но пока что ей не до того, чтобы вопрошать память, из толстых длинных веток и своего плаща она делает волокуши. Он тяжел — этот избранный, но Мораг сильная женщина, к тому же лес помогает ей, стелет под ноги влажную землю, скользкие прошлогодние листья, и она дотаскивает раненого до своей хижины — завтра у нее будет ломить руки и спину от неподъемной тяжести, но это будет завтра. Сейчас важно развести огонь в очаге и повесить котелок с водой…  Ведьма снимает с натянутой веревки пучки трав, кидает в кипяток горсть сушеных ягод, ивовую кору. Снимает с огня один отвар и тут же заводит другой. Он стонет — этот раненый, а в хижине быстро темнеет, и когда Мораг поднимает повыше плошку с горящим жиром, то узнает это лицо. Не узнала бы иначе, без этих красных отблесков, без густых теней, порожденных пламенем. Потому что в последний раз они виделись у костров… а потом их пути разошлись. Она сказала Айку Макколу «нет» и ушла в монастырь.
— Ну здравствуй, Айк, — тихо шепчет она, вот и свиделись.

…ран много, Айка били, били жестоко, потом кололи шпагой, и, не иначе, сам Господь отвел удар, лезвие рассекло кожу и скользнуло по кости. Но самая страшная рана на спине — крест. Глубокий ожог, не иначе, англичане раскалили католическое распятие на огне и приложили его, издеваясь, к спине Айка. На теле Мораг тоже есть клеймо, клеймо-ожог, и сейчас оно снова заболело. ..

Ведьма перевязывает раны чистыми тряпицами, смоченными в отварах, укладывает Айка на живот на своем узком убогом ложе… Она сможет убрать лихорадку и у нее есть средства уменьшить боль, когда Айк придет в себя, но шрам ей не убрать, отныне на спине Айка Маккола всегда будет крест… но не все шрамы — позор. Некоторые напоминание об избранности. О том, что Господь уготовил для тебя особый путь.
Смазывая спину раненого масло их плодов шиповника, ведьма думает о том, как странно снова переплелись их судьбы. Но, значит, то угодно богам. И старым и новым.
— Спи, Айк, — шепчет она на ухо тому, кто когда-то просил ее стать его женой. — Спи крепко. Когда ты проснёшься, тебе понадобятся все твои силы.
В хижине холодно, не смотря на горящий очаг, и ведьма, которой предстоит бодрствовать всю ночь, разматывает шаль и осторожно ложится рядом с Айком — от ожога, от побоев и ран его скоро начинает морозить. Ничего… Господь избрал его — значить, он выживет.

— Вот сам ему это и скажи, — мрачно отвечает Мораг, меняя тряпицу с целебной мазью на спине Айка, приподнимая и поворачивая его голову, чтобы напоить отваром.  — А мне с Господом Распятым спорить не с руки.
Раненый зовет ее по имени — и это удивительно, он, конечно, бредит. Но то, что в бреду он о ней вспоминает, чем-то отзывается в омертвевшей душе Мораг. Омертвевшей, но, выходит, не до конца? Хотя, зачем ей душа? Главное, делать то, для чего она предназначена, а может вся ее жизнь е этому и велась, может вся ее жизнь была нитью, а раненый Айк иглой.
Все делается для чего-то. Все происходит для чего-то. Только так и не иначе.

Ей бы тоже поспать, она всю ночь пролежала без сна рядом с раненым, пытаясь его согреть, зная, что тот жар, который в нем, не унять одеялами и горячим питьем, но сна нет. Она все вспоминает тот крест, который видела на Айком и еще один, тот, что у него на спине по милости англичан. С детства Мораг слышала сказания о героях, которые в одиночку приходили и спасали родную землю от врагов. Может ли случится так, что нового героя зовут Айк Маккол? Может ли такое быть, что это с ним она держалась за руки у костра на Иванов день, а потом сказал «нет» и ушла в монастырь?
Тучи набегают на солнце, не давая лучам коснуться земли. Туман цепляется за ветки ракитника, окружившего хижину ведьмы. Туман то и дело меняет форму…
Я леплю то, что мне нужно из того что есть — говорит ей лес,  говорит ей туман, говорит ей бог, и ей нечего возразить.

На третий день жар начинает спадать, но это только плоть, сильная плоть шотландца, не желающая поддаваться смерти. Душа Айка по-прежнему рядом с дочерью, он ее зовет, когда не спит, но дальше так продолжаться не может.
— Очнись! Очнись, Маккол и посмотри на меня, — требует она, когда раненый снова приходит в себя, когда он снова выкрикивает имя Айлы.
Это хорошо, мертвые помогают живым, поддерживают живых, направляют живых, но рассудок Айка готов уйти во тьму, вслед за дочерью, а Мораг этого допустить не может.
— Очнись. Твоя дочь мертва. А ты жив! Бог не хочет твоей смерти, он хочет, чтобы ты отомстил за дочь, отомстил за всех нас.
И за нее тоже. За ту монахиню, над которой надругался Лестрейндж, клеймил, и бросил умирать.
Мораг помогает ему перевернуться на бок — на спине он еще долго не сможет лежать, но ранам на теле не дело застаиваться, повязки нужно менять. Хлопает по щекам, принуждая взглянуть на нее, вынырнуть хоть на несколько мгновений из смертной тьмы, в которой он ищет дочь.
— Вернись, Айк. Вернись к живым. Ты нужен здесь!
Избран ты волкодавом следи волков, Айк.
Пастухом среди овец.
Мораг подносит к его губам чашку с бульоном, ода из куриц Маккоркодейлов вчера лишилась головы ради этого.  Потому что он должен выжить. Потому что герой рождается, когда умирает человек.
И никак иначе.

— На небесах, — коротко и сурово отвечает Моргаг, никогда никого не щадящая.
Но если рана воспалена, то нужно прижигать огнем, а не промывать водой. У Айка раны не только на теле, но и в душе. Если их не залечить, то что толку в силе, вернувшейся в тело? Зачем богу надломленный меч?
— Душа ее там, где покой, я тело я похоронила среди деревьев и цветов. Чего ты хочешь, Айк Маккол? Оплакивать ее или мстить? Отвечай мне!
Ведьма забирает из его рук опустевшую чашку — это хорошо, когда тело не отвергает пищу — садится рядом, всматривается в бледное, изможденное лицо Маккола.

Она могла бы быть его женой и матерью его детей, скажи она ему «да» возле костров, долгих пятнадцать лет назад. И они бы поженились, даже если бы оба клана были против, не они первые, не они последние. Но она не сказала «да» и ушла в монастырь, потому что, хотя в сердце ее было место для Айка, любви к богу было куда больше, а еще больше была потребность знать. Знать, видеть, уметь. Лечить.
Маленькое оконце затянуто свинцовым переплетом с кусками слюды, оно почти не пропускает солнца, когда оно добирается до хижины, спрятанной в чаще. Свет белым столбом падает из отверстия в крыше, льется по закопчённым камням очага — на углях томится котелок с отваром — отец Юг проклял бы ее, узнав, что это за отвар, но что ей за дело, она и так проклята, если верить священникам. Обесчещенная монахиня, не вернувшаяся в монастырь, исцеляющая не словом божьим, а травами и заговорами.

— Если хочешь плакать по дочери, Айк, я покажу тебе ее могилу и оставлю там, хочешь живи, хочешь умирай, мне до этого дела нет. но если хочешь мстить ее убийцам, я помогу тебе. Я покажу тебе дорогу, по которой ты пойдешь, оружие, которым ты сразишь проклятых англичан, я дам тебе благословения богов старых и новых, и, покуда твоя миссия не будет выполнена, ни железо, ни огонь не причинят тебе вреда. Отвечай, Айк Маккол, что ты выбираешь, потому что настало время выбирать.
Ей все равно, узнает он ее или нет, помнит или нет — прошлое должно умереть, чтобы родилось настоящее. Пусть видит в ней то, чем она является, а не то, чем была раньше. Пусть видит в ней орудие, огонь в ночи, указывающий тропу, голос того, кто избрал Айка. Та Мораг, которую он мог бы вспомнить, умерла, когда ее постригли в монахини, а монахиня умерла, когда ее изнасиловали и бросили умирать. Теперь она лишь часть той силы, что обитает в этом лесу.
И не желает иного.

— Я отведу тебя к ее могиле, когда ты сможешь встать, Маккол. Но это только могила. Яма в земле. Твоей дочери уже не нужны твои слезы, они ее не поднимут из мертвых.
Ведьма знает — мертвым не нужны слезы живых, им нужна кровь тех, кто оборвал их жизнь, только тогда они найдут покой. Она сердита на Айка Маккола — неужто тот не понимает, неужто не чувствует, что на нем теперь лежит печать предназначения? Она предлагает ему месть, а он говорит о скорби!
Нет, он должен понять, должен почувствовать. Бог не ошибается. Даже когда бог допускает ужасные вещи, чудовищные вещи, он не ошибается. И то, что бог забрал у Айка семью, дочь, и то, что бог бросил ее под ноги полковнику Лестрейнджу, допустил ее бесчестье — он не ошибается.

Мораг укладывает Маккола на постель — может быть, скорбь в нем сильна, но тело еще слабо.  Отходит к столу, заставленному глиняными плошками, заваленному холщовыми мешочками. Она не хотела делать это сейчас, Айк еще не оправился от ран, но он должен понять — что отныне он избран. Должен думать о своем избрании, только нем.
Сухие черные грибы, сухие фиолетовые соцветия остро пахнут, когда она растирает их в каменной ступке, заливает кипятком. В них страшная сила, особенная сила. Возможно, она убьет Айка Маккола, но  у нее нет времени ждать, когда он переживет свою скорбь. У Шотландии нет времени!

— Пей, — приказывает она, делая глоток и поднося чашку с питьем к губам раненого. — Пей. Ты сможешь увидеть дочь — живую дочь. Попрощайся с ней и возвращайся. Этой земле нужен сильный защитник, а тоска и горе делают тебя слабыми.
Это питье — сколько раз ей хотелось прибегнуть к нему в бессонные ночи, когда она снова и снова переживала то, что случилось с ней, с ее сестрами в монастыре, когда она снова слышала крики, чувствовала запах дыма, видела лицо Зверя, англичанина, склонившегося над ней. Но нельзя. Нельзя. Это все равно, что спасаться от жизни в смерти, а если ты жив — то должен жить, потому что бог не ошибается.

Он тоже это поймет. Мораг наклоняется над раненым, проводит рукой по его лицу, позволяя себе редкое — сочувствие. Сожаление. Сожаление о той жизни, которой он лишен. Простые радости — обнять любимую, взять на руки дочь, научить сына владеть мечом — все это ушло и никогда не вернется.
— Помни, Айк Маккол. Бог никогда не ошибается. Это говорю тебе я, Мораг Маккоркодейл, несущая на себе тяжесть его воли.

Она не может пойти за Айком – кто-то один должен остаться, быть проводником, свечой в темноте, хлебными крошками, по которым он сможет вернуться обратно, в мир живых. Если, конечно, это его судьба – сурово напоминает себе Мораг, запрещая себе малейшую жалость к этому мужчине, раздавленному горем и скорбью телесной скорбью. Мужчине, который юношей когда-то поцеловал ее у костров Самайна. Никогда она не жалела... Ни о том, что ответила на этот поцелуй, ни о том, что ушла в монастырь. Она выбрала бога – бог бросил ее на жертвенный алтарь. Она воззвала к старым богам, память о которых хранит эта земля, и они дали ей убежище, дали новую жизнь, и привели к ней Айка Маккола. Но он не принадлежит им – Мораг чует это – он принадлежит тому богу, Распятому, с которым Мораг, бывает, бранится теперь, как сварливая жена бранится со своим старым мужем...

Айк хрипит, потрескавшимися губами вышептывает свои вопросы...
- Отвечай ему, - требует Морагу Распятого, сжимает в одной руке руку Айка Маккола, такую слабую теперь, холодную даже после всех отваров и бульонов которые она в него влила. В другой руке у Мораг крестик из двух веточек, перевязанный грубой ниткой.
Но это ничего, что он слаб. Пусть только вернется, а она уж поставить его на ноги.
- Отвечай, ты его к себе призвал, твоя воля была всех у него забрать... Хоть дочку-то мог оставить?
- Слышишь меня, нет, иже если на небесех? Дочку мог оставить? Ладно, не мог, знаю что не мог, какой из отца Избавитель... Но вот что я тебе скажу, жесток ты с людьми, непомерно жесток...
Распятый всегда молчит – видимо ему бывшей монахине сказать нечего. Мораг надеется, что уж с Айком он поразговорчивее будет. Тот заслужил. Все потерял, всех потерял, а бог таких и любит, потому что ревнив он.

А потом Айк зовет ее – по имени. Как давно ее никто не звал по имени. Для людей, приходящих к ней она ведьма, колдунья, лесная госпожа. Только племянники да брат помнят еще, кто она, понят, кто прячется в лесной хижине, беседует с болотными огнями и птицами... да еще вот кто, Айк Маккол, который узнал ее, прошло пятнадцать лет, ее красоту – когда-то она гордилась своей красотой, как и девственностью – растоптали англичане. Но он ее узнал...
- Я здесь. Иди за мной, Айк Маккол, иди за мной, не бойся, тут страха нет. Боли нет.
Там, куда Айка унесли черные грибы и фиолетовые цветы, нет боли и смерти – поэтому так легко там остаться...
- Ты видишь свою дочь, Айк? Видишь свою жену? Видишь всех, кого потерял? Они пришли проститься с тобой. Простись и ты с ними, отпусти их, чтобы их души нашли покой и иди, иди за мной, я покажу тебе, чего хочет от тебя бог.

Ветер, поднявшийся в лесу, приподнимает край тряпицы, которым занавешено маленькое оконце, впускает в хижину запах приближающейся грозы. Гроза – это хорошо. Гроза смоет все старое, даст место новому. В дождь хорошо спится, и Айк будет долго спать, а проснется другим. Новым. Родится заново, как кусок железа прошедший через кузнечное горнило. Это больно, да, очень больно, но Шотландии еще больней.

Айк снова зовет ее по имени, Мораг снова отвечает:
- Я здесь. Я с тобой.
Она терпелива. Она готова сидеть тут, рядом с Айком, сколько угодно, и ночь, и день, и еще одну ночь. Готова ждать, когда решится его судьба – когда он сам решит свою судьбу. Иначе никак. Айк гордый. Сильный. Айк принадлежит этой земле, этим лесам и холмам, а они принадлежа ему – мед белого вереска течет в их венах, и в ее тоже.
Но, пока Айк решает свою судьбу, она думает – не может не думать – а как бы ее собственная судьба сложилась, скажи она ему «да». Тогда, давно… Не было бы монастыря. Не было бы англичан. Не было бы того дня, который обернулся для нее вечной ночью. Был бы дом, очаг, на котором она бы готовила мужу похлебку. Была бы дичь, которую он приносил бы ей с охоты – довольный, разгоряченный. Была бы постель… Были бы дети…
А потом пришли бы англичане.
Только тогда не было бы никого, кто бы встретил Айка Маккола, отправил его в страну призраков, направил словно меч, в горло врагов…
Нет, каждому свое – с горькой гордостью думает Мораг. Другая была рядом с Айком все эти годы и другая легла в могилу, а ей иной жребий. Ей не качать у груди детей – но разве ее племянники ей не дети, разве мальчик, которому этот дьявол, Лестрейндж, изуродовал руку, не ее ребенок? Они все ее дети, и им нужен отец.

Айк хрипит, мечется по свалявшейся подушке. Мораг встает, чтобы налить в глиняную плошку чистой водицы из ручья. Кадушка стоит в темном углу, вода в ней прохладная, даже сейчас. Берет чистую тряпицу, возвращается к Айку. Смачивает тряпицу в воде, вытирает вспотевший лоб, к которому прилипли темные волосы. От жара они будто бы даже немного вьются. Вытирает обметанные горячие губы и шею, на которой вздулись жилы.
- Возвращайся, - велит она. – Возвращайся ко мне, возвращайся. Бог выбрал тебя, рано тебе умирать, рано ложиться в одну могилу с мертвецами. Они подождут, Айк Маккол. У них впереди вечность, а у Шотландии ее нет. Возвращайся и неси свой крест.

В хижине пахнет остро и пряно– потом, травами, овечьей шерстью, из которой соткано одеяло. Но, сколько бы ни принюхивалась Мораг, низко наклоняясь над Айком Макколом, который ушел так далеко, она не чувствует запаха смерти. Это дает ей надежду – им всем дает надежду.
Черные грибы и фиолетовые цветы всех охотно впускают в свое царство, где нет боли и страданий, но неохотно выпускают обратно. Нужна сила, чтобы вырваться – и цель. В свое время она сумела увидеть эту цель, верит и в то, что Айк Маккол сумеет ее увидеть.
Верит, что призраки жены и детей не заслонят ее.

Крестик из веток лежит на подушке, забытый. Мораг смотрит на него, кривит губы в усмешке.
- Ты доволен, Распятый? Теперь он только твой. Ни жены, ни ребенка, ничего. Только ты и эта земля. Доволен? Сделаешь из него мученика? Ну да, ты это любишь. Но тут я не буду тебе перечить, могла бы, да не буду. Бери.
Крестик так и остается всего лишь двумя палочками, связанными между собой грубой веревкой. Что это самодельное распятие, что то, тяжелое, из дерева и серебра, что висело у них в часовне, все одно…. Когда-то это молчание казалось Мораг таинственным, многозначительным, словно Распятый знает нечто, что откроется ей со временем, когда она будет достойна. Но сейчас оно кажется ей насмешливым – и равнодушным.

Айк Маккол возвращается – Мораг почти не удивлена. Он всегда был упрямым – и когда хотел ее, тоже был упрямым. Но бога она хотела больше и стала невестой Христовой, а не женой Айка Маккола. Конечно, люди меняются – полжизни прошло с тех пор, как они танцевали возле костров – но годы Айка только закалили. Сейчас она это видит – он же смог вернуться, черные грибы и фиолетовые цветы не имеют над ним абсолютной власти. Должно быть, Распятый, наконец, нашел свой Меч.
Мать-настоятельница любила повторять своим духовным дочерям, что все они бесценные жемчужины в глазах Иисуса Христа, чистые лилии… Это оказалось ложью, эти жемчужины, эти лилии были кинуты под ноги полковника Лестрейнджа и его солдатни. Но потом Мораг поняла: зачем Распятому женщины? Что они могут? Только молиться. Ему нужен не лилия, а меч. Тот, кто будет разить, будет убивать, будет мстить – но во имя Его...

- Да, - подтверждает она. – Ты – Меч. Его орудие. Все так, Распятый выбрал тебя, Айк Маккол, и верь мне, это будет тяжкая ноша. Но сначала поставим тебя на ноги, да?
Она рада – вдруг понимает Мораг – рада, что он жив, что он вернулся. Как давно она не чувствовала радости, вообще ничего не чувствовала. Иногда холод – когда забывала подкинуть дров в очаг. Голод – когда забывала поесть. Чужую боль она откидывала в сторону, как нечто несущественное, лечила людей без лишней жалости, но зато ее лекарства действовали, ее заговоры действовали, за это ее боялись и не любили – но почитали… И вот теперь – вот это вот. Как зардевшийся уголек среди остывшего пепла, и Морга удивлена – что ей с этим угольком делать? Костер от него не загорится, а взять в руку обожжет…

- Теперь дело пойдет, Айк Маккол, - заверяет она, отрывает от себя его руки – он еще слишком слаб, чтобы ей сопротивляться. Смотрит внимательно на парез – его раньше не было. Она обмывала тело Айка от грязи и крови, но этой раны на его руке не было. Значит, он ее там получил…
Мораг качает головой – такие раны простыми лекарствами не залечить. Но она все равно берет со стола миску с сухими цветами и травами и чистую тряпицу, берет щепоть в рот, тщательно пережевывает, морщась от горечи, потом выплевывает кашицу на ладонь Айка, размазывает по ране, перематывает лоскутом.
- Ты слышишь меня, Айк, понимаешь, да? Кивни, если понимаешь. Все будет хорошо. Я о тебе позабочусь.

И она заботится. Поит Айка куриным бульоном, обтирает чистой ключевой водой, смывая с кожи липкий пот болезни. Заботится, как о собственном ребенке – но он не принадлежит ей, он принадлежит Распятому, и хорошо, что так. Что не ее – то она не потеряет.
- Что ты видел, - спрашивает, вытирая горячий лоб Айка холодной влажной тряпицей. – Расскажи мне, Айк Маккол, что ты там видел?
Она помнит что видела сама – бесконечные вересковые пустоши, беспечальное синее небо, и тропинку, которая вела ее… Вела куда-то. Но, сколько бы она ни шла по этой тропинке, она никуда Мораг не приводила, петляла между холмами, завивалась в крупные петли…
Значит – рассудила Морга – еще не время.
Ее время не пришло.
А Айка – да. Время Айка пришло.

Спит она урывками – Айк во сне ворочается, стонет, но Мораг терпелива. Раз за разом вытирает вспотевший лоб, шепчет слова ободрения. Это ничего, что тяжело. Это тело, сильное, еще не старое тело возвращается к жизни, залечивает раны. Это главное – что Айк Маккол хочет жить, его тело и разум хотят жить. А она поможет…
- Сейчас, - отзывается хриплым со сна голосом, садится, приглаживает растрепавшиеся волосы цвета темной меди. – Сейчас…
В хижине полумрак, немного света проникает в окно, занавешенное рваной тряпицей. Зимой Мораг закрывает его деревянным ставнем и ложится спать к самому очагу. Брат зовет ее в замок, племянники зовут ее в замок, но она постелила себе эту постель ей в ней и спать. Ее дом здесь. Здесь ее находят те, кому она нужна, их и зима не останавливает.

Кружа валяется на полу, Мораг поднимает ее, обтирает о подол от налипших соломинок. Наливает из кувшина воды. Вода у нее хорошая, из родника, чистая и чуть сладковатая. От такой воды и сил прибавляется. Подносит кружку к потрескавшимся, горячим губам Айка, придерживая его голову другой рукой.
- Вот. Пей.
Он пьет. Пьет жадно. Вода выплескивается на шею, на голую грудь в повязках. Мораг принюхивается к терпкому тяжелому запаху мужского тела – нет, смертью больше не пахнет, болезнью тоже не пахнет. К остальным запахам Мораг равнодушна – как и положено лекарке.
- Все? Еще? Хочешь облегчиться? Ага… Ну, тогда придется встать, Айк Маккол, ты же не дите малое, чтобы ходить под себя, да? Давай. Держись за меня, я помогу тебе встать.
Мраг выдвигает из-под кровати кадушку с плотно подогнанной крышкой – ее содержимое уходит на удобрение скудного огорода ведьмы. К плотному воздуху, застоявшегося в хижине примешивается запах нечистот.
- Давай… Ты сумеешь.

Он сумел. Опорожнился с ее помощью в кадушку, даже постоял на дрожащих ногах, цепляясь за стену, пока она встряхивала тюфяк, набитый травами, взбивала тощую подушку.
- Все, все. Ты молодец, Айк Маккол.
Ведьма сдернула тряпицу с оконца, тут же в хижину начал прибираться свежий утренний воздух, борясь со зловонием. Ничего. Она проветрит жилище, а потом разожжет огонь в очаге, кинет в огонь пучок сушеных трав…
- Вот, я укрыла тебя потеплее. Значит, ты пришел в себя, Айк, а? Решил задержаться на этом свете? Это хорошо. Слишком много мертвецов. Слишком много шотландской крови пролито… Ты говорил про меч. И про пустые могилы для англичан. Ты помнишь? Сможешь описать мне то место?
Если Распятый показал Айку Макколу меч, значит, они должны добыть ему меч – они добудут ему меч. Она поможет. Для этого Распятый и сохранил ей жизнь, хотя, нельзя сказать, Будто Мораг Маккоркодейл очень ему за это благодарна.

Пламя занимается неохотно, но потом начинает весело скакать по тонким веточкам хвороста, жадно их поедая. Мораг бросает в огонь щепоть шалфея – отогнать злых духов, летящих на болезнь, на слабость, на кровь.
Жаль, для того, чтобы прогнать англичан, щепотки шалфея недостаточно. Но теперь у Нагорья есть Меч. А значит, недолго им радоваться слезам матерей, крикам обесчещенных девушек и проклятиям мужчин.

Он снова завет ее ведьмой. Не Мораг – знахарка особо не ломает голову, думая над тем, почему так. Так – значит, так. Может, он не хочет ее узнавать, все же расстались они тогда не слишком хорошо… Айк, помнится, сказал ей, что может и украсть ее – воровство невест в Нагорье такой же обычай, как кража скота. И отбивают кланы своих женщин так же – пускаются в погоню. Вот только девушка не свинья, проведя ночку под одним плащом с парнем, частенько заявляла родичам, что теперь она его жена, дело, значит, сделано… Айк сказал – а она ответила, что вырежет ему сердце, как только он закроет глаза рядом с ней, сердце и блудливого дружка. А потом ушла в монастырь, так и не узнав других объятий, кроме медвежьих объятий молодого Маккола…
- Дерево, похожее на распятие? Знаю такое. И могилу знаю. Знаешь, что там похоронено?
Ведьма смотрит через плечо на Айка Маккола, на его глазницы, обведенные черным, на белеющие повязки – слаб он еще. Слаб. Чтобы эту слабость победить нужно что-то большее, ем видение, посланное черными грибами и фиолетовыми цветами.
- Там лежит Его рука. Та, что была выставлена в Абердине. Ее выкрали, ночью, а проклятые англичане тут же заменили ее другой, чтобы скрыть правду. Понимаешь, о ком я говорю, Айк Маккол? Понимаешь, чья тень зовет тебя, наравне с голосом твоего Распятого? Неужели сможешь отмахнуться?

Котелок со вчерашней жидкой похлебкой ведьма вешает на огонь, нюхает варево придирчиво, добавляет туда петрушки и чеснока. Еще у нее есть на полке глиняная бутылка с вином. Добрым, красным вином, подарком брата. Она не пьет вина, но Айку Макколу оно придаст сил.
- Конечно, ты не хочешь. Никто не хочет. Все хотят мирно пахать свою делянку, пасти свой скот, любить жену, растить детей. А если нет – то лечь в могилу и закрыть глаза. Все хотят, Айк, думаешь, я не хотела? И я видела кровь, смерть, я слышала, как кричали женщины, когда их насиловали англичане. Я, как и ты, приползла сюда, в лес, в кровавых ранах и хотела только одного – умереть. Но я жива, чтобы врачевать чужие раны. И ты живи, чтобы каленым железом отрубать головы у английской змеи. Помни – нашим мертвым радостна наша месть.

Похлебка начинает булькать в закопчённом котелке, ведьма переливает ее содержимое в деревянную миску, берет единственную выщербленную ложку и садится на край постели.
- Тебе надо поесть. Ты всегда любил хорошо поесть, Айк Маккол. А потом – поспать. Ты будешь есть, ты будешь спать, и боль твоя не исчезнет, нет. Но ты сможешь с ней жить. И, когда это произойдет, я отведу тебя к дереву и к могиле. Увидишь все сам.
Она подносит ложку к его лицу, набирая больше густой мякоти, там фасоль, и капуста, и все, что выросло на огороде ведьмы, и даже мясо – ему нужно мясо. Добрая еда от которой у него прибавится сил.
- Такая наша судьба. Жить.

Жить, чтобы умирали другие. Гибли в волчьих ямах, в засадах, которые поджидают англичан в самых темных уголках леса. И пусть ни один не вернется домой – молится про себя Мораг. Молится не Распятому, а духам леса, духом Нагорья. И они отвечают ей, о, да, они отвечают…

Она приноравливается к шагам Айка, неровным, тяжелым, но не предлагает сделать привал. Потом, позже – дорога дальняя. А пока это тоже лекарство для Айка Маккола, этот труд, эта необходимость преодолевать шаг за шагом лесную тропинку, едва заметную, вьющуюся между деревьями, идущую по краю торфяного болота. Пока они бредут – Мораг впереди, показывая дорогу, Айк за ней – ведьма собирает земляничный лист и дикую мяту, цветки шиповника, пахнущие розами… В замке Маккоркодейл был маленький сад, совсем крошечный, примостившийся у южной стены. Там росли розы – может быть и сейчас растут, если ее племянница ухаживает за ними. Мораг не спрашивает. Роза когда-то была приколота к ее пледу, роза когда-то исчезла с ее плеча. Может быть, упала во время танцев, а может быть, ее взял Айк Маккол, взял без разрешения – но так даже лучше, потому что она бы не позволила.
Странно об этом вспоминать – а еще более странно было об этом забыть, но она забыла, так? Она была хорошей монахиней, пришла к Иисусу из любви, а не по принуждению или из страха. Честно оставила за воротами и свое имя и все свои воспоминания… А теперь вот они падают на нее – как роса с листьев падает на пальцы, и Мораг ведет ими по лицу, по щекам, гадая, прибавилось ли на них морщин. Должно быть, да, раз Айк ее не узнал, женщины стареют раньше мужчин. Но оно и к лучшему…

Неподалеку, в чаще, истошно верещит дикий кролик.
- А вот и ужин для нас, - довольно улыбается Мораг. – Лес всегда накормит, так ведь, Айк Макол? Нас, людей Нагорья, лес укроет, лес накормит.
А если надо – то и похоронит.
- Подожди меня…
Серый кролик попался в силки. Мораг сворачивает ему шею, прекращая его мучения. Дует в мордочку, шепчет старую молитву на старом языке, о том, чтобы маленький зверек поскорее обрел новое тело и снова рыл норы на склоне холма, искал сладкие корни и гонялся за быстроногой подружкой…
Лес прокормит, но Мораг никогда не берет его даров сверх меры.
- Еще немного, - подбадривает она Айка, возвращаясь на тропинку. Чем дальше от ее хижины, тем она крепче, но скоро опять истончится, износится, как лента, чудом уцелевшая на майском дереве до следующего праздника.
Ближе к древнему кладбищу придется обходить завалы, переходить вброд ручей…
- Сегодня заночуем в лесу, а завтра в пещере у водопада. Хорошее место, ты его запомни. И дорога просматривается, и не найдет тебя никто, если не знать… Там заросли такие, в двух шагах пройдешь – не заметишь.

И другие места есть… Ствол старого дерева, пустого внутри – отогни кору и прячься. Старая землянка, в ней, говорят, святой Инок Комахк жил, тот, который предсказал три чумы, три войны, а потом свободу Нагорью… Она все покажет.
- Еще немного. Ты же можешь, Айк Маккол!
Улыбается, останавливается, чтобы обтереть его вспотевший лоб концом шали. Ему нелегко дается эта дорога, но каждый шаг делает его сильнее. Распятый сделал хороший выбор, лучший выбор. Мораг не спрашивает себя, найдут ли они меч, который посулило Айку видение. Найдут, коли так суждено. Ей же надо довести его – подставить плечо, если он споткнется, напоить целебным отваром, придающим силы. Ободрить или подстегнуть язвительной насмешкой.

Издалека доносится конское ржание, копыта ступают по утоптанной земле почти бесшумно – зато всадник шумно дышит, ругаясь по-английски. Красный мундир алеет через зелень леса – кричит безмолвно: чужак, чужак, враг!
Мораг отступает в подлесок, уводя за собой Айка, но поздно.
- Эй! Эй, вы… это дорога на Аргайл? Аргайл?
Красномундирник машет рукой вперед.
- Не понимаю, - отвечает она на гаэльском.
- Аргайл!
Красномундирник лезет в карман, вытаскивает монету, показывает Мораг и Айку. Серебряный английский пенни тускло блестит.
- Аргайл!
Лес шумит. Лес стонет. Англичанин этого не слышит, ему кажется, что это треск ветвей, крики птиц – но это лес тянет к нему свои корявые руки-ветви. Лес укроет, лес накормит, лес похоронит… Мораг смотрит на Айка. Он слаб, да, но ненависть его сильна. Вот и первый волк для волкодава, первая кровь для Меча... Понимает ли он это? Чувствует ли? Готов ли взять то, что лес привел на его путь, как привел кролика, висящего сейчас на поясе у Мораг - чтобы утолить голод. Голод тела и голод души.

Мораг не пытается остановить испуганную лошадь – пусть себе скачет, сломает ноги, будет славная пожива волкам и воронам. Не пытается остановить Айка Маккола, который бросается на англичанина с яростью дикого животного, бросается с неожиданной силой, которую ему дает ненависть. Это его добыча, его законная добыча, она только стоит рядом, но не вмешивается. Страх и растерянность в глазах красномундирника сменяются вдруг пониманием того, что смерть близка, а потом и звериным желанием жить. Жить во что бы то ни стало... Но пальцы Айка Маккола сжимаются на его шее, сжимаются, выдавливая из проклятого англичанина последний глоток воздуха, последнюю искру жизни, и взгляд того гаснет, стекленеет.
- Одним англичанином меньше, - хрипло говорит Мораг Маккоркодейл, опозоренная монахиня, ставшая лесной ведьмой, скинувшая под кустом снежноягодника проклятый плод того дня. – Гори в аду.

Когда Мораг стаскивает с тела красномундирника Айка Маккола, тот дышит, но без сознания. Ничего, думает ведьма, ничего... Убийство англичанина, конечно, не излечит его раны, ей и не надо, чтобы излечило, но все же будет лекарством, дающим силы. Это еще не месть – какой жалкой была бы такая месть, один англичанин, мальчишка с тощей, цыплячьей шеей за всех убитых – месть впереди. И она не будет праздником, она будет тяжким кровавым трудом. Своим мечом Айк Маккол взборонит каменистую землю Нагорья, удобрит ее английской кровью, и, если Распятому будет угодно, увидит, как взойдут всходы, как Нагорье очистится от красной проказы...
- Ничего, - ласково гладит она его по горячей щеке. – Ничего...
Подхватывает англичанина подмышки, тащит в лес. Нет времени копать ему яму, но лес похоронит... Орешник оплел корнями небольшой, неглубокий овраг, Мораг смогла бы перепрыгнуть его, разбежавшись. Туда она кидает тело, рубит ножом ветви, кидает туда же, сгребает прошлогодней листвы, бросает англичанину на лицо – вот тебе посмертный покров, вот все, что ты заслужил...

Это, конечно, чей-то сын, и где-то далеко, узнав о его смерти, какая-то женщина будет рыдать и проклинать судьбу – но это соображение оставляет Мораг равнодушной. Сколько матерей рыдает по всей Шотландии? Да их плач должен заставить небеса расколоться... нет, каждый англичанин – враг, каждый англичанин, носящий красный мундир – дважды враг, заранее осужденный на смерть.

Тут англичанина не скоро найдут, звери успеют растащить его плоть по кусочкам, орешник оплетет его корнями и будет только лучше цвести и плодоносить...
Мораг вытирает руки об подол юбки, возвращается к тропинке, садится, кладет к себе на колени голову Айка , гладит по волосам... когда она уходила в монастырь, они были черными, а сейчас в них достанет серебра... Серебряный пенни, лежащий тут же в пыли, тускло блестит. Мораг дотягивается до него и кидает в тень деревьев, в траву. Проклятые деньги проклятых англичан...
- Айк, - зовет. – Айк Маккол. Открой глаза. Вернись. Нам нужно идти, идти дальше.
Нам...
Ну что ж, каждому своя судьба – она не делила с ним ложе, не рожала ему детей, не смеялась вместе, не горевала вместе. Но теперь она ведет его туда, где Айка будет ждать его судьба, его настоящая судьба...
..Она помнит – давно это было, но она помнит. Англичане сожгли хижину – а в ней всю семью, с грудным ребенком – даже его не пожалели. А пса почему-то пожалели, не убили, только покалечили сильно... Пес отлежался, выжил, окреп. И ушел в лес. Говорили потом, видели его – волчью стаю за собой водил.

- Не думай больше о нем, - отвечает Мораг на вопрос Айка, имея ввиду англичанина. – Его больше нет и даже могилы у него не будет, его плоть склюют, а его кости растащат по лесу. На одного дьявола стало меньше Айк Маккол.
А это был дьявол – все красномундирники пособники Сатаны. Они могут пытаться обмануть, притвориться добренькими, могут попытаться тебя купить – за золото, серебро или медь, но брать у них деньги значит погубить навсегда свою бессмертную душу. Впрочем, главный Дьявол, полковник Лестрейндж, и не думает скрывать, кто он есть. Не боится ни святого креста, ни проклятий… Но это ее проклятья его не берут, проклятия женщин всегда слабы, их ненависть густо замешана на унижениях, на бессилии, на стыде… Проклятия мужчин иные, из проклятий Айка Маккола будет выкована цепь, которой он стреножит дьявольскую орду… Стреножит и повергнет в Ад! И ничто не должно отвлекать его от этой цели, исинной, великой, даже воспоминания юности, если они в нем еще живы…

- Я никто, - глухо звучит ее голос, когда она поднимается на ноги, отряхивая темную домотканую юбку от сухих былинок и налипшей травы. – Когда-то меня звали Мораг Маккоркодейл, Айк Маккол, потом меня звали сестра Мария, а теперь у меня нет имени. Если хочешь, зови меня ведьмой… или не зови никак.
Что в имени? Человек всегда больше, чем его имя. Поняв эту простую истину она все равно что сбросила каменные вериги. Если у тебя нет имени, то никто над тобой не властен, даже старые боги бессильны. А с новым богом, Распятым, у нее разговор короткий. Он знает, что она его не боится. Знает, что с нее больше нечего взять…
- Я не призрак – если ты опасаешься этого, я существо из плоти и крови. Но в этом лесу мне ведомо все и даже больше, поэтому я говорю тебе – нам нужно идти. Тебя ждут, Айк, давно ждут. Ты избран, ты призван, не противься своей судьбе. Если тебе тяжело, обопрись на мое плечо…

Они проходят в этот день достаточно – Мораг знает, где пройти короткими путями, не боится сойти с тропы, и ни разу они не заплутали. Лес добр к ним – ведьма находит брошенное птичье гнездо с еще теплыми яйцами – они запекут их в углях, чтобы съесть утром, а на ужин у них похлебка из дикого кролика… Ведьма устраивает Айка в корнях векового дерева, земля под ним поросла мягким, как лучший ковер, стелет ему свой плащ. Протягивает кожаную флягу с водой, сладкой чистой водой, тут ручей рядом, она и в котелок набрала и пополнила запас… Неподалеку и заводь, и если она попросит Лес, он пошлет ей пару крупных рыбин, но ни к чему злоупотреблять его гостеприимством. Бери то, что нужно, и то что нужно у них есть.
Мораг заворачивает кишки кролика в его шкурку. Уносит их подальше… шкурка хороша, но нет времени ее скоблить, а без этого она задубеет и станет ни к чем не годной.

- Как твои раны? – спрашивает она Айка, нарушая молчание. – У меня есть травы, чтобы снять боль. Если тебе нужно что-то – говори.
Травы, плащ, похлебка, булькающая в котелке, чистая вода – все, чтобы он дошел. Дошел и принял свою судьбу, а судьба приняла его. Они стараются. Она, духи, Лес. Берегут его, ведут его, лечат его раны. Но все же Мораг тревожится. Айк и прежде был упрям, очень упрям, только она оказалась упрямее, тогда, той ночью… И смирение чуждо Макколам. Смирение не добродетель здесь, в Нагорье, смиренье здесь означает либо трусость, либо рабство.
М Айка станется бросить вызов всем богам и старым и новым, потребовать вернуть дочь, сына, жену… А нет – так отвергнуть и их и свое призвание. Дождется ли Шотландия следующего Хранителя? Может быть. И нет. Может быть и не дождется.

Да, ее травы унимают только боль телесную. Есть, конечно, и другие, те, которые уводят в страну снов, в страну видений, болотных туманов и танцующих огней, но это не исцеление, лишь забвение, и, когда приходиться вернуться, душевная боль набрасывается на тебя с новой силой, терзает, как оголодавший зверь.
- Ты просил меня о чуде, но я не совершаю чудес, человече. За чудесами – к богу. Я могу убить, если понадобиться, но вдохнуть жизнь в тело, от которого уже отлетела душа. Я не могу. Да и могла бы – не стала этого делать…
Горсть ячменя, горсть кореньев, похлебка будет вкусной, сытной, славно подкрепит силы, согреет ночью. Не для себя она старается, для Айка Маккола, которого должна довести до дерева, до древней могилы. Помогать. Охранять. Она свою судьбу знает, может быть, именно это дарит ей мрачное успокоение, предчувствие того, что скоро ее позор, ее боль, позор и боль тысяч шотландских женщин будут отомщены, дарить ей мрачное успокоение, но Айк его лишен. Позади него боль и потери, впереди неизвестность, неудивительно, что душа его мечется, словно запертая между двумя камнями-менгирами.

- Думаешь, я не спрашивала себя о том же, - хмыкает она, помешивая варево деревянной ложкой. – Почему я, зачем я, почему ты, новый бог и вы, боги старые не нашли кого получше. Зачем вы забрали у меня все, но оставили меня жить? Спрашивала, Айк Маккол. Кричала в ночное небо. А потом набивала себе землей рот, надеясь умереть. Хотела уйти к своим сестрам – их убил Лестрейндж, этот дьявол Лестрейндж, сжег наш монастырь, вытащил и топтал святые книги, и смерть моих сестер не была легкой, их рвали и жгли, насиловали… Теперь они в раю, а я в аду. Буду гореть в нем, пока жив Лестрейндж, но кое-что я знаю так же точно, как твое имя. Умрет он, увы, не от моей руки, от твоей. Он умрет от твоей руки, Айк Маккол. Думай об этом, если станет совсем уж невмоготу. Для этого я тебя выходила. Мы оба лишь камни, Айк Маккол, камни, упавшие в горный поток…
Жилистое темное мясо быстро отдает свои соки, и, удовлетворенно кивнув, ведьма снимает котелок с огня, ставит между тремя камнями. Разворачивает узелок, протягивает Айку заботливо припасенный для него ломоть хлеба и обкусанную по краям деревянную ложку.

- Ешь. Ешь и набирайся сил, - велит она. – Завтра ты пройдешь больше, через день еще больше. Эта земля умеет ждать и она тебя дождется, Айк. Ешь. А потом я расскажу тебе кое-что, кое-что, что мало кому ведомо…
Она тоже ест – когда убеждается, что Айку достанет еды, что он будет сыт. Ест – и вскоре их ложки скребут по днищу котелка. Они славно потрудились сегодня – преодолели долгий путь, накормили лес английским дьяволом, и Лес доволен, шелестит ветвями, как будто колыбельную поет. И Мораг будет крепко спать сегодня, но сначала она идет к ручью чтобы отмыть котелок, а потом закапывает в прогорающие угли птичьи яйца – они славно запекутся к утру. А потом ложится рядом с Айком Макколом, прикрывая их плечи своей шалью – до утра им беречь тепло друг друга.

- Я обещала тебе историю – шепчет она. – Так слушай. Когда-то, как ты знаешь, жил на этих землях маленький народец, который затем ушел под землю. Многие тайны были им известны, знали они, как сварить вересковый мед, который лечил все болезни и даже столетнего старца мог сделать двадцатилетним юношей. Знали они и другое. Знали, что грань между жизнью и смертью тоньше, чем кажется. Было у них тайное место… если отнести туда в первую же ночь покойника, то к утру он выходил из нее будто живой. Будто – но не живой. Выходил без души, забыв все – имя отца и матери, мужа и жены… Шел он, куда ему говорили, делал, что приказано, а сроку ему была на все – одна луна, после чего он уже умирал окончательно. И вот, маленький народец сгинул, но нашелся один кузнец-чернокнижник, неведомо мне, как он узнал об этом месте, но знаю, что как раз в то время умела у него юная жена. Не смог он с этим смириться и отнес ее в то место. Только, должно быть, не все тайны он постиг, а может, маленький народец под конец своих дней проклял ту пещеру… На утро вышла к кузнецу-чернокнижнику его жена. В том платье, в котором ее похоронили, с бледным лицом, с землей под ногтями… Чернокнижник звал ее, но она не отозвалась, только накинулась на него, чтобы выпить его кровь и съесть его плоть. Но на самом краю обрыва стоял он, и они упали вместе, разбившись о скалы и тела их потом унесло в море… Вот такая история, Айк, она о том, что никто не может обмануть Смерть. Твоя дочь теперь спит с миром, а в день Страшного Суда восстанет, прекрасная и чистая, как лилия, ибо нет за ней грехов. А ее мучители уже при жизни познают адовы муки, а после смерти их будут вечно терзать раскаленными крюками на самом адовом дне.