Судя по всему, он крупно облажался, когда поверил тому мужику насчет севера и резервации, поверил, что сюда эта зараза не добралась и здесь жизнь течет прежним чередом.
Нихера подобного, вот что: он уже почти три недели таскается по Монтане, но все резервации мертвы — те же мертвые города, что и южнее, те же мертвые хари, что и других штатах, а у него закончилась жратва и нет ни малейшего желания соваться в города, кишащие ожившими мертвецами.
Ситуация дерьмовая, а приходится жрать, как говорили ребята в тюрьме.
В принципе, так оно и есть — жрет Айк что найдет.
У него есть пушка — разжился хорошей береттой и парой магазинов к ней, но, само собой, хрена ли ему с нее польза, когда дело не касается дохлых тварей: в лесу есть живность, Айк пару раз видел зайцев, а уж белок — не счесть, но он городской мальчик, к тому же, опасается палить, чтобы не привлечь дохляков — эти суки на удивление бодро реагируют на выстрелы, куда бодрее, как ему кажется, чем на другие громкие звуки, как будто уяснили, что где выстрелы — там, обычно, тусуется и жратва.
В общем, он бережет патроны, а с ножом много не наохотишься — сучьи зайцы не ждут, когда он подойдет к ним поближе, как и гребаный лось, или олень, или хуй знает, что это за животное, которое Айк видал утром, — так что со жратвой у него туго, и этот снег вокруг тоже обрыдл до невозможности, даже не поищешь какой-нибудь дряни вроде грибов или съедобных корней.
Умел бы он еще распознавать съедобное и несъедобное.

Без жратвы ему туго, но еще хуже другое: он, походу, заблудился.
У него есть карта, чертова карта, настоящая туристическая карта, но она не то неточная, не то еще что, а может, нерасчищенные дороги и сбитые указатели, которые никто не чинил, не дают ему сориентироваться на местности, потому что он как прошел несколько дней назад мимо Браунинга — такого же мертвого и переполненного мертвыми тварями, как все остальные города резерваций на пути Айка — так никуда и не пришел, хотя уже должен бы.
Хуй там, таскается по этому лесу, поди разбери, что это за очередная погребенная под снегом дорога и выведет ли она его к федеральному шоссе, или опять к заброшенной лесопилке или горной шахте.

Дела плохи: по его прикидкам, уже самый конец осени, и здесь, в северной Монтане, это хорошо чувствуется; он рассчитывал к этому времени найти какое-то место с людьми, с живыми людьми, и устроиться на зимовку, но тут мудак ему, походу, соврал, объебал его, вот что, а Айк поделился с ним последней банкой консервы в ответ на этот рассказ.
А теперь сдохнет здесь, у черта на куличках — либо замерзнет насмерть, либо от голода кончится, никаких даже мертвяков не потребуется.
Не слишком-то приятные мысли.
Айк поджимает пальцы ног в ботинках, которые не особо рассчитаны на то, чтобы таскаться по колено в снегу день за днем, не имея толком возможности высушить обувь. Поджимает, прислушивается к ощущениям — ладно, пальцы все еще здесь, с ним, хотя, ясное дело, это ненадолго такими-то темпами.
Ему нужно найти жилье, нужно где-то остановиться, подумать насчет охоты, обсушиться, согреться — зима не лучшее время для пеших прогулок, а она уже дышит ему в спину, заметает снегом, вымораживает до яиц, когда он просыпается утром, завернувшись в кусок брезента и подложив под голову тощий рюкзак.
Этим утром ему показалось, что он заметил дым над деревьями — не от пожара, этого он насмотрелся достаточно. Нет, дымок был небольшим, светлым, как будто от костра — или из печной трубы, и Айк запомнил направление, собрался и пошел, но с тех пор прошло несколько часов, дыма он больше не видел, и уже не знал, не показалось ли ему.
Может, показалось — а впрочем, какая разница: ему все равно надо куда-то идти.

Он только-только перебрался через ручей по обледеневшим бревнам, остановился возле куста, на котором между скрученных морозом потемневших листьев виднелись ярко-красные ягоды. Под кустом было довольно утоптано, с веток покрупнее содрана кора, несколько белок порхнули прочь при приближении Айка и он проводил их угрюмым взглядом, впрочем, находка все равно заслуживала внимания: если лесные твари жрали эти ягоды, то, может, они и для человека окажутся съедобными.
Первая же ягода растаяла куском льда на языке, заставила Айка сморщиться, глотая кислый с горчинкой сок, но в целом показалась приемлемой, и он набил рот этими ягодами, и потянулся за следующей горстью, как рядом что-то засопело, затрещало, закряхтело...
Это не был мертвец — всего лишь олень, который явно тоже столовался возле этого куста и теперь приперся на обед, не ожидая найти незнакомца возле своей кормушки, и человек и животное уставились друг на друга, выбирая стратегию.
Выстрел из охотничьей винтовки нашел обоих: часть дробинок осталась в оленьей туше, а часть прошила шею насквозь. Левый бок Айка обожгло и по телу сначала разлилось онемение, тут же сменившееся болью.
— Твою мать! — заорал он, дергая из-под куртки беретту, неповоротливый и подстреленный, пока олень, сделав пару шагов и оставляя за собой кровавые следы, рухнул на снег.

Да это женщина, голос-то женский, пусть и хрипловатый — а больше Айк никого не слышит.
— Господь, да! Да, мать твою, ранила! — орет Айк в ответ, копошась на земле в своей куртке, размахивая береттой почем зря. — Ты меня подстрелила! Подстрелила меня, сука!
Вокруг то ли кровь оленя, то ли его — Айк с перепугу не разберет, еще молния заела как назло, он дергает, дергает левой рукой эту заевшую молнию, снова поднимает голову, опираясь на локоть, оглядывается, силясь рассмотреть, кто в него стрелял.
Вокруг обманчиво пусто, только галдят потревоженные выстрелом птицы над голыми кронами, да издыхает олень в нескольких шагах, пуская в снег кровавую слюну.
Айк, поднимается на ноги — показалось ему, или за деревом у ручья кто-то возится?

Прижимая рукой подстреленный бок, он ковыляет к дереву по своим собственным следам, обходит расширяющуюся под оленем кровавую, исходящую паром лужу.
— Эй! Ты здесь? Не стреляй! Не стреляй, я один!
Это и правда женщина, живая женщина, ковыряется в снегу, в одной руке винтовка, шапка, перчатки, огромная куртка, но все это херня, главное другое, она живая, не мертвая тварь, и Айк, который месяц таскается по этим богом забытым ебеням, от восторга готов заплясать на месте.
— Я один, видишь?
Ему приходится ухватится за дерево, чтобы устоять на ногах, он тянет с головы капюшон, так и не выпустив пушки, дает ей поглядеть на себя, убедиться, что он тоже живой — глупость, конечно, это, наверное, на него так кровопотеря действует, к концу осени уже все, поди, в курсе, что мертвецы не болтают, а сразу рвутся вцепиться тебе в горло.
Но он все равно стягивает шапку, не обращая внимания на то, как морозец пробирается в расстегнутую куртку, а снег осыпается с качающегося дерева, возле которого они всю эту возню устроили, прямо ему за воротник.

Живая женщина — и Айк никак в себя прийти не может, показывает ей беретту с поставленным предохранителем:
— Вот, видишь? Все ок... На хера ж ты в меня пальнула, сестренка? Хорошо задела, походу, только погляди...
Он отнимает из-под куртки правую руку, смотрит на нее, присвистывает: да он же кровью истечет, откинется в этом чертовом лесу, вот тебе и благословенный штат Монтана, дери его в жопу.
Надо было двигать во Флориду, думает Айк с какой-то тупой обидой. Хоть поглядел бы на океан напоследочек, не так обидно было — а еще, говорят, в Майми самые горячие стриптизерши... Не то что Айк всерьез думает, что посреди всей этой хераборы работают стрипушники, но вот от чего бы точно не отказался, так это поглазеть на голые сиськи, раз вон оно как все вышло.
И тут, вы только посмотрите, мироздание посылает ему женщину. Живую, мать ее, женщину.

— Смогу! — радостно говорит Айк. —  Особенно если недалеко.
Значит, он не ошибся насчет того дымка, который утром видел — а где дымок, там, должно быть, камин, или печка, или еще что, короче, тепло.
Да и куда ему еще-то, с продырявленным боком, не твари на кровь притащатся, так зверье какое — а у него с собой хрен да нихера, полтора магазина, а этим бок не подштопаешь. Но еще больше Айка привлекает перспектива оказаться в настоящем доме — там, где, блядь, тепло, а то и жратва есть. И баба — то, что он видит между ее шарфом и шапкой, надвинутой пониже, ему нравится, да и по честному, будь она даже редкостной уродиной, если у нее между ног все, что положено, Айк уже готов попросить пойти с ним на выпускной. Если она тоже на голодном пайке с тех пор, как началась вся эта херня — так они могли бы отлично поладить, хер-то она ему не отстрелила.

Она подставляет ему плечо — они бредут через снег, Айк прижимает к боку шапку, чтоб не истечь кровь как свинья, но припускает быстрее, когда между голыми стволами деревьев видит деревянные стены. Вокруг дома — не вот хижина, вполне приличный дом, пусть и одноэтажный — снег утоптан, есть даже гараж, Айк его взглядом так и облизывает: будь у него тачка на ходу, хрена с два он бы столько времени потратил на это гребаное путешествие.
Но выяснить, что там в гараже, время еще будет — а пока у него есть заботы поважнее.
Они заваливаются в дом, теплый, так хорошо натопленный, что Айку даже не верится, не верится, что он в тепле, что дом этот не выстужен, не разгромлен или не кишит дохлыми тварями, как все, что ему последнее время попадалось — и он  торопливо стягивает куртку, бросая промоченную шапку на пол.
Следом за курткой на диван летит свитер, теплая рубашка, затем пропахшая потом и пропитанная кровью майка.
Айк силится стереть кровь, рассмотреть, каков урон — пояс джинсов потемнел от крови, ребра хорошо выделяются, со жратвой-то у Айка так себе, интенсивная программа для похудения в действии.
Прикосновение полотенца сначала приятно — оно холодное, а бочина у Айка прямо огнем горит — но только сначала, и он морщится, когда она промакивает полотенцем кровь, отыскивая входное отверстие.

— Вот не повезло, — забрасывает пробный камень Айк, продолжая стирать кровь, когда она отдает ему полотенце и встает. — Зима на носу, а я что тот олень... Звать меня Айк, я сам с востока, и я не медик, вообще нет, я больше по другой части...
И тут она снимает куртку.
Ну снимает и снимает, в общем, Айк так-то даже за — только вот под курткой у нее обнаруживается огромный, прямо-таки громадный живот, обтянутый кофтой, как будто она мяч проглотила, и Айк сразу осекается, таращится на этот ее живот, даже забывает о том, что она спрашивает, вообще обо всем забывает, как увидел этот мяч.
— Э-э-э, — говорит он, не отрывая взгляда от места, где когда-то была ее талия. — Ну ни хрена ж себе, сестренка, ты вообще в курсе, что из тебя вот-вот ребенок полезет?
Вот не повезло, что уж говорить — встретил живую женщину, а она с животом, и он оглядывается, как будто ждет, что того гляди на него откуда-то выскочит ее мужик, не сама же она залетела.
— Ты тут одна, что ли? — спрашивает, но, вроде, и так понятно, он уже сообразил: были бы здесь еще люди, уж наверное ей бы на таком-то сроке не пришлось одной в лес ходить. — И какой у тебя срок? По виду, так уже пора.

Айк выебываться не собирается, делает, как сказано — у него вообще с этим ровно, ну, чтобы делать, что сказано. Встает, как она велела, руку задирает, упирается окровавленной ладонью в стену над ее головой, оставляя отпечаток растопыренных пальцев.
Другой рукой тянется за обезболом; пузырек находится быстро — тут не слишком много барахла на полках, как и не баба живет, приходит ему на ум.
А может, она просто аккуратистка, вон как его шмотье собирала — как будто у нее есть в доме специальное место для окровавленных шмоток парней, которых она подстрелила. Впрочем, может и есть — может, у нее эти, культурные особенности.
То, что в ней индейская кровь, Айк уже сообразил — ну только дебил бы не сообразил, глаза-то у него есть. Он вообще из Нью-Йорка, привычен к другому, да и сам на какую-то там часть итальянец, на какую-то еврей, но, в целом, коренную американку опознает, пусть и не сразу, не даром же тут резервация на резервации.
На какой-то миг он даже думает, может, тот встреченный мужик ему правду сказал — ну, насчет того, что в резервациях заразы нет и люди тут не помирают пачками и не встают потом вот такими тварями, как везде, но надежда эта быстро угасает: было бы это так, он давно бы наткнулся на такую чистую зону, сколько он тут уже таскается, на других бы живых наткнулся, а она одна тут, такая же выжившая, как и он.

И он снова вздыхает, глядя на ее живот — могли бы устроить отличную отходную вечеринку, но это ее положение, понятно, его несколько тормозит. Не в том смысле — в том смысле все ровно, она и без шарфа и шапки ничего такая, если кому по нраву не сахарные куколки, и кофта спереди натянута многообещающе, — а в том, что хрен знает, как к ней подступишься сейчас, когда у нее наличие мужика прямо в глаза бросается.
Две или три недели, значит. Хорошо бы убраться подальше за этот срок, думает Айк, сосредоточенно разжевывая тайленол, морщась от горького привкуса на языке. Не то что у него есть что-то против беременных, но тут как — все это не так чтобы его тема, дети и все такое.
Не его — но при мысли, что надо будет куда-то сваливать из теплого настоящего дома, опять тащиться по снегу хуй знает куда, спать на голой земле и жрать ягоды и шишки, у него сразу неприятного подводит живот.
Ладно, говорит он сам себе мысленно, может, она скажет ему, куда идти, где могут быть люди, а он взамен расскажет им о ней и о том, что у нее тут младенец. Как-нибудь так — типа, они помогут друг другу.

Однако прямо сейчас она ему помогает — то есть, конечно, все справедливо: сама его подстрелила, сама теперь и исправляет, но Айк большой мальчик и в курсе, что в жизни нихрена не всегда все по справедливости устроено.
Он морщится, шипит сквозь зубы, когда она всаживает пинцет ему в бок — даже, наверное, дергается, тут же как не готовься, все равно не подготовишься, но первая дробина, походу, близко к коже, потому что вытаскивает Айла ее довольно легко, скидывает в раковину с металлическим таким стуком.
Айк смотрит на свою же кровь на белом фаянсе, сглатывает вкус тайленола, вспоминает, сколько дырок он насчитал. Вроде, шесть, ну, вот, с одной уже покончено — пять осталось.
Раз плюнуть, что тут.
Его бросает в холодный пот, когда она принимается за следующую дробину — Айк давит инстинктивное желание прекратить это, смотрит строго в окно, на низкое небо, какое-то сероватое, как кожа мертвеца, и принимается болтать, чтобы отвлечься.
— Я уж думал, все, я тут один живой остался до самой границы... Нет, серьезно, почти месяц тут людей или еще что, а с таким же успехом мог в Нью-Йорке оставаться — и то, может, получше было бы, там я каждую улицу знаю, каждый гребаный район, не то что тут... Слыхала про Нью-Йорк? Говорят, все там и началось, еще в мае, прямо с Яблока — и понеслось потом дальше, можно было и не стараться закрывать город. Я, правда, сам закрытие не застал, мы пересидели, пока все не стихло, но хрен ли толка: все равно везде одно и то же. Говорили, вроде, что на западе получше, что можно опередить заразу, но, походу, все это бабкины сказки. У вас когда тут все началось, сестренка?
И когда закончилось — этот вопрос Айк не задает, но все равно понятно же, о чем он.

Айк одобрительно фыркает на ее шутку насчет паники — ну да, тут он с ней полностью согласен.
Как вышестоящие начинают затирать, мол, не поддавайтесь паники, так все ясно: надо валить как можно быстрее, прихватив с собой самое необходимое. Вот и она, походу, соображает — может, поэтому тут?
Самое ценное в своем животе прихватила и сюда, вот тут и вещей не слишком много на полках, нет миллиона всех этих бабских штучек, шампуня для волос на голове, шампуня для волос не на голове, всей этой фигни.
Ну, если и так, то молодец — Айк со всем уважением: понятно, что в итоге она и выжила, а Браунинг нет, был он в этом Браунинге.

— Да все в порядке, — тянет он, когда она говорит, мол, предупреди, если хреново станет, подхватить чтобы успела. — Со мной и покруче бывало, не парься, я парень бывалый.
Он, конечно, отчасти и выебывается в ее глазах, с животом она или нет, а баба симпатичная, даже очень, и смотрит так... В общем, Айк не хочет, чтобы она его считала каким-то неженкой, которого пара дробин и небольшая кровопотеря с ног свалят — она-то сама, походу, с яйцами не меньше него, раз живет тут одна с самого начала лета, да на охоту ходит, хотя у самой живот уже на нос полез..
Не то что прямо ему жизни не будет, если он ее не впечатлит — но она тут на мили вокруг первая живая женщина, что он встретил за долгое время, да и до того, как начался этот пиздец, у него не так чтобы на этом фронте все ровно было — блок Си тюрьмы Райкерс не то место, где можно склеить подружку.
Так что он старается держаться поровнее — ну и продолжает трепаться.
— Раз пулю поймал в бедро, навылет, захочешь — покажу шрам, а еще было дело, горел в хамви, ну то давно было, в Афагнистане еще, — у него до сих пор ожоги на спине остались, на пляже рубашку лишний раз не сними, чтобы детей не пугать, но Айк так-то своими шрамами гордится, каждым. У него и два пурпурных сердца есть — и Бронзовая звезда, а такое всем подряд не дают.
На фоне того, чем он занимался после того, как его комиссовали и он снова в Нью-Йорке на постоянку осел, это достойные факты из его биографии, вот он их на стол и выкладывает — прямо как будто и правда важно лишние очки в ее рейтинге заработать.

Ну и про Браунинг послушать интересно — хотя что там слушать. Айк понимающе кивает, как она про старуху рассказывает, ясное дело, сейчас у каждого выжившего такая история есть, ну вот вроде боевого крещения, про то, как они впервые столкнулись с этими тварями. Те, кто пошустрее и посообразительнее, теперь такие истории рассказывают, а вот те, кто тормознул — те уже, понятно, ничего никому не расскажут.
Ну и даже если эта старуха была ей приятельницей, кончилось все в пользу Айлы этой — еще один довод к тому, о чем Айк уже думает: а она не промах, не пропадет.
Хорошо бы им держаться вместе, кабы не ее живот — прямо жаль даже.

— А что, — спрашивает он — ну, она вроде как сама упоминает про бензин, про то, что ездила в Браунинг, — тачка у тебя хорошая, на ходу? Бензином-то можно и разжиться, поискать если как следует, сама понимаешь, дохлякам он без надобности, и если у вас тут военные не устраивали укреп-районы, то наверняка еще найти и заправки, и с тачек посливать, до основных снегов...
Потом смотрит на ее живот — ну да, поди, ей сейчас вообще не с руки таскаться по округе и сливать бензин с брошенных тачек, тягая канистры, а попутно еще поглядывая, чтобы никакой мертвец за жопу не цапнул.
Но тут в Айке просыпается что-то вроде уличного такого благородства — в Яблоке те, кто не понимали простейших принципов взаимности, долго не держались, их быстро в расход пускали, а она ему вроде как гостеприимство оказывает: боком занимается, предложила отлежаться пока что.
— Ну в общем, пока не ушел, могу тебе помочь с этим. Ну, может, не сегодня, — он опять шипит, когда она очередную дробину достает и вытирает кровь полотенцем, косится на нее сверху вниз, нет-нет да поглядывает, и закидывает удочку. — Пожрать бы только. Пару дней с этим напряженка, сестренка, я так-то не охотник, разве что на людей — а эти твари на выстрелы так и прут, как будто медом намазано.

После того, как она уходит, он, понятно, подрывается не сразу — сперва все же отдает должное рагу, съедает всю миску, собирает остатки соуса хлебом, заглядывает в кастрюлю: много там еще, нет. Ну, вроде, много — Айк не из стеснительных, подкладывает себе еще полмиски, вмиг съедает и это, даже не садясь за стол, так и стоя возле окошка с видом на двор.
Садиться неприятнее, в боку сразу тянет, колет, жжет — а стоять нормально, да он и не устал: теплая еда добавляет бодрости, Айк жует хорошо разопревшую фасоль с мясом, волокнистым, но довольно неплохим, разглядывает во дворе стоящий во дворе столб. Зачем ей тут столб, конечно, вопрос, вариантов у Айка нет, но позже он присматривается — и вроде как различает на этом столбе лицо. Ну вот вроде как у всяких этих статуй у племен Амазонки, что-то такое. В общем, интересно, конечно, он даже, когда доедает, то выходит во двор поглядеть на эту херабору.
Столб с него ростом, крепко врыт в землю, на нем и верно лицо — какие-то грубые очертания, намечен рот, куда темнее остальной древесины, давно заветренные срубы вроде как глаза. Так себе смотрится, в общем, как будто тут живут какие-то дикари.
Айла, впрочем, на дикарку не похожа — ну да, кровь не без примесей, но разговаривала с ним вполне нормально и вообще вполне нормальной ему показалась, и в доме у нее тоже все нормально: вода, виски, еда приготовленная, а не сырое мясо или грибы-ягоды.
В общем, столб его больше интригует, чем пугает — расспросить бы ее, когда вернется, ну и в целом: почему не уехала, раз тачка на ходу. Не поискала других, живых, еще летом, чего ждала — и что дальше собирается делать, если ей до родов осталось всего ничего.

Все же странноватая она, решает он — симпатичная, да, даже со своим животом, но странные бабы и прежде означали проблемы, а сейчас и тем более, и ему вообще не с руки разбираться с чужими трудностями, он не для того сумел из Нью-Йорка свалить, чтобы здесь споткнуться. Однако зимой путешествовать налегке вообще не вариант — он слышал про общины выживших здесь, в центральной части Монтаны, и во Флориде, и сюда до зимы поспевал, так ему казалось. В итоге, понятно, все затянулось — большую часть пути пришлось проделать пешком, и он прибыл в Монтану позже, чем надеялся, и снег уже валит, и спать под открытым небом не вариант, и со жратвой все не гладко, и до Хелены еще идти и идти — так что тачка ему бы пригодилась.
И особенно пригодилась бы, если в Хелене то же, что и тут повсюду — и тогда хорошо бы рвануть во Флориду, и чем быстрее, тем лучше, пока дороги не занесло, потому что что-то Айку подсказывает, что в этом году коммунальные службы положат на расчистку дорог гнилой мертвый хер.
Вот она вернется, решает Айк, он с ней об этом поговорит — она, конечно, сказала, что невыездная, но тут сидеть — все равно что судьбу испытывать, а пока он может хотя бы поглядеть, что там у нее в гараже. Вряд ли кадиллак, само собой — скорее, что-то такое, на чем по этим лесам рассекать можно, но посмотреть все равно интересно: есть у Айка слабости, и одна из них тачки.

Но хрена с два, гараж оказывается заперт, Айк разочарованно разглядывает висящий замок на скобе, взвешивает его в руке — неплохо, неплохо, хочет все держать под контролем, значит.
Он осматривается, проверяет пару самых очевидных мест, возвращается в дом, ищет там — но либо она ключи с собой носит, либо прячет так хорошо, что на поиски время надо, а Айка начинает ощутимо рубить: сказывается кровопотеря и напряжение последних дней, да и с выпитого повело.
Ладно, думает, она вернется — и они поговорят.
Если выехать завтра-послезавтра, то к Рождеству уже будут во Флориде. Потерпит ее ребенок, если не идиот — и родится прямо на берегу океана, там, где мертвецов нет.
Под эти мысли он возвращается в дом, моет посуду, из которой ел, делает, как она сказала с одеждой — раздевается, оставаясь в одних трусах, скидывает свои шмотки в огромную ванну, старинную такую, как она в нее только забирается со своим животом, и заливает ледяной водой, такой холодной, что у него пальцы теряют чувствительность почти сразу.
Ну а потом устраивается на диване — думает, подремлет немного, а там будет разбираться, что к чему.

Просыпается, когда она возвращается — в доме похолоднее уже, снаружи темень, от Айлы терпко пахнет свежей кровью.
Она почти падает на табурет возле дверей, рядом кидает птичью тушку.
Айк оттаскивает гуся в раковину, возвращается, садится на корточки, берясь за шнурки на ее ботинках — смерзшиеся в ледяной ком, попробуй развяжи.
— У тебя там с младенцем еще метеорологическая служба, сестренка? Откуда такая уверенность?
Он ковыряет замерзшие шнурки на одном ботинке, почти вслепую — свет тут если и включается, он все равно не знает, где. Подцепляет ногтями шнурки, тянет — и первый ботинок сваливается с ее ноги, на полу влажно поблескивает стаявший снег, а Айк ставит ее холодную ступню в носке себе на колено и берется за второй ботинок.
— Я тут подумал, если у тебя тачка на ходу, может, нам перебраться куда-нибудь южнее? Я слыхал, в Хелене есть община выживших, они всех принимают — там больше тысячи человек, наверняка и врачи есть, — кивает на ее живот в расстегнутой куртке, поднимая голову. — Ты, конечно, крутая, раз продержалась столько времени, я не спорю, но с новорожденным будет потруднее. Что думаешь? Может, пока дороги окончательно не занесены, махнем до Хелены? Я тебе в дороге помогу, да и вообще не помешаю, ну, что скажешь?

Айк смотрит ей в лицо, ожидая ответа — или хоть какой реакции на свои слова, но с таким же успехом мог бы ждать ответа от того столба во дворе: совсем непонятно, как ей его предложение, пока она не качает головой, отказываясь.
Значит, у нее тут все есть, чтобы перезимовать.
Значит, здесь остается.
Интересно, конечно, уж на что Айк считал, что ему и без компании ровно, а и то затосковал по людям и пары месяцев не прошло, а она тут, в этих ебенях, черт знает сколько торчит — и у нее есть все, что нужно.
Вроде как и одной хорошо — и она справляется, видимо, все так, Айк с этим спорить не собирается, его больше другое цепляет: как она одна тут рожать планирует, если до родов всего ничего осталось, а она не вот кинулась ему на шею, благодарная за предложение помочь в дороге до Хелены.
Наоборот, не хочет никуда отсюда уходить — и это действительно странно: может, тут и безопасно, но точно не бабе, которой на днях рожать, как бы она не разбиралась в медицине.

И он даже думает ей это изложить, прямо по полочкам, но она с трудом встает, принимаясь раздеваться — ну все, типа, разговор окончен, Айк такие вещи понимает, не в лесу вырос.
Разговор окончен, она остается на месте — и едва ли одолжит ему свою тачку, он даже не спрашивает.
Это и по прежним временам было бы странно, а сейчас и тем более — да и что он ей в обмен отдаст, пропахшую потом и кровью майку, полмагазина к беретте и свою вечную благодарность? Она не идиотка, это и так понятно, так что плакало его намерение добраться в Хелену до Рождества.
И пока Айк пытается справиться с разочарованием — и говорит себе, что вообще-то все не так уж и плохо, что она смыслит в охоте, что здесь и в самом деле достаточно безопасно, потому что безлюдно было, что здесь, по крайней мере, тепло и крыша над головой для зимовки, а еще камин, и матрас, и одеяло — она продолжает дальше.

Ну, тут уже все понятно — она его выставляет. Не сегодня — его одежда все еще плавает замоченная в ванной, и снегопад, если верить всем этим приметам, должен начаться, но после снегопада ему придется уйти.
Айк выпрямляется, сдвигая оба ботинка под табурет, пусть оттаивают, смотрит на нее оценивающе: вот тебе и отлежись.
Перспектива после снегопада опять в одиночестве идти пешком по этим гребаным лесам его совершенно не вдохновляет — к тому же, не прозвучало и обещание дать ему с собой жратвы, а даже если она ему отдаст часть этого сраного оленя — что он с ним будет делать, глодать сырым, как собака?
Снова холод, снова голод — и калейдоскоп мыслей о том, что в Хелене его ждет не спасение, а толпа мертвецов, и что ему тогда делать? Как добираться до Флориды, если он потеряет чертову кучу времени, пешком продираясь через эти леса?

— Ноет, дергает, — неторопливо отвечает Айк, выгадывая время: хрен ее знает, может, она в самом деле его завтра утром выставит, если шмотье успеет высохнуть. — Пара дней бы не помешала. Не хочу навязываться, но у меня и другой одежды нет — а этой сохнуть время нужно.
Свитер, джинсы — никак не меньше дня, даже в хорошо протопленном доме, и у Айка нутро неприятно, болезненно сжимается: это, типа, послезавтра, максимум, еще через день, ему нужно будет валить?
Впрочем, есть еще один вариант: раз она никуда двигаться не хочет, стало быть, тачка ей не очень-то и нужна.

Айк не слишком высоко оценивает ее шансы перезимовать одной, да еще с усложнением в виде родов — ничего личного, но о родах он кое-что знает, как, впрочем, и уважает право человека творить хуйню. Это, в конце концов, даже в Конституции закреплено — и кто Айк такой, чтобы ей мешать: в любом случае, через неделю-две тут все окончательно завалит снегом, и от тачки пользы не будет до лета, а вот ему эта неделя-две критичны.
Ничего личного — но он хочет выжить и у него есть план, план получше, чем ее, как ему кажется.
— Но я тебя понял, сестренка, — выдавливает он через силу ухмылку — а он еще старался быть с ней хорошим парнем, даже милым. — Тебе тут компания не нужна, все понятно. Без проблем, снегопад кончится — и свалю... Ну ладно, пойду со своим шмотьем разберусь, кровь, наверное, уже отошла. Понял насчет дальней комнаты, сделаю, как ты сказала.

В ванной прохладнее, чем рядом с камином — и вода ледяная, так что Айк не вот как усердствует. Да, не помешала бы настоящая стирка, как и мытье — но хрена с два он залезет под этот ледяной душ, так он точно откинется, если не от голода, то от пневмонии или переохлаждения, так что он находит мыло, чисто формально трет особо заметные пятна крови и выполаскивает тряпки, пока не начинает сам себе напоминать сосульку. Развешивает у камина на стульях — таскаться по комнате тяжеловато, бок и правда тянет под пластырем, но ей, беременной, поди, еще тяжелее — потом идет за одеялом, заворачивается в него, как может, и возвращается.
Думает, надо еще раз попытаться — типа, жалко же ее. И ее, и этого ее пузожителя.
— Может, ты еще разок подумаешь? — начинает издалека. — Ну, насчет Хелены. Да и вообще, не нравится Хелена — так и хрен с ней, я слышал, на юге мертвецов почти нет, во Флориде. Была во Флориде? Там, говорят, круто, и ребенку, наверное, получше будет — тепло, безопасно. Или ты тут его отца ждешь? Ну так оставь записку, куда уехала — если он жив, то... В смысле, ну ты знаешь, времена сейчас какие — может, ждать-то уже бессмысленно, понимаешь? Только себе хуже сделаешь, вот я к чему. А захочешь — весной вернешься сюда, если Флорида тебе вообще мимо.

Рагу пахнет охренеть как вкусно, но она выгребла все, что оставалось, и пустой котелок взгляд Айка не радует — впрочем, как не радует и то, что она продолжает упираться, втирает ему про землю, про то, что она землю не бросит, и земля ее не бросит, и тому подобную индейскую, походу, чушь.
Ну ладно, хрен с ней, думает он в сердцах — вот видит бог, не хотел он так, а придется. Ей тачка точно ни к чему, раз она уезжать отсюда не планирует, а он пешком, да еще в зиму, далеко не уйдет — значит, придется эту самую тачку у нее позаимствовать.
Ничего личного, еще раз повторяет он, а потом, вот дела, это прямо сюрприз: она говорит, мол, почему бы им еще не поесть.

Айк ловит ключи, ухмыляется широко и довольно:
— Да, мэм, есть, мэм, — шутит в тон на ее снисходительное «справишься?»
Ясное дело, справится, жрать-то до сих пор охота, и хотя он понятия не имеет, как отреагируют его кишки на такую сытную жирную пищу, черта с два он упустит шанса набить брюхо.
Особенно если надумал валить — она права по крайней мере в одном: он не знает, правдива ли болтовня об общинах выживших, что о Хелене, что о Флориде, и не знает, что его там ждет и когда придется в следующий раз поесть. Лучше отъесться как следует, пока есть такая возможность, и Айк намерен из этого гостеприимства или ее чувства вины выдоить все, что может.

Он спускается в подвал, придерживая одеяло и подсвечивая под ноги фонарем, выдыхая пар — здесь холоднее, чем в доме, но когда глаза Айка привыкают к полутьме, он решает осмотреться. Стеллажи в консервами, как она и сказала, на месте — три стеллажа, забитых жратвой, и Айк оглаживает взглядом эти ряды жестянок и пачек, прямо сердце поет, когда он это все богатство видит, она не врала, когда говорила, что ей перезимовать хватит, это так и выглядит, если быть экономной и время от времени разбавлять консервы и растворимые супы и каши свежей олениной или крольчатиной.
Кое-что даже кажется ему знакомым — пара коробок военных пайков на полу, это она явно собрала не в ближайшем магазине, но, в любом случае, не ему ее осуждать: собирай все, что спасет тебе жизнь — это новая стратегия выживания, и она не подводит.
Но кроме стеллажей ему любопытно, что еще у нее тут — есть несколько запертых шкафов, Айк разглядывает связку ключей в руках, пробует парочку в замочной скважине ближайшего шкафа, похожего на оружейный, и на третьем ключе замок открывается. Внутри терпко пахнет оружейной смазкой, масляно поблескивает сталь оружейных дул, на верхней полке шкафа лежат друг на друге коробки с патронами. Неплохо, неплохо, оценивает Айк про себя — она готова к неприятностям, даже если эти неприятности, волоча за собой гниющие внутренности, припрутся к ее дому.
Можно, конечно, и ему прибарахлиться, но эта мысль ему неожиданно претит — одно дело прибрать ее тачку, раз она явно не настроена на долгие путешествия, а другое — увести у нее оружие, патроны и жратву.
У нее и у младенца, вот как и Айк закрывает обратно шкаф, а во второй даже не лезет, обходит, осматриваясь, дальше, и удивленно присвистывает: да тут есть генератор.
В общем-то, он мог и догадаться, что тут должен быть генератор — к дому не ведут никакие провода, тут настоящая глушь, однако розетки и электротехника на месте, значит, как-то она обходилась — но теперь понятно, как обходилась. Сейчас, может, экономит, когда настоящие морозы не ударили, а может, у нее топлива нет — и это, конечно, возвращает его к вопросу о том, что там с тачкой в гараже.
Даже в своем одеяле он начинает замерзать — так что Айк возвращается к лестнице, берет с полки две банки консервированных персиков, большие, увесистые банки, и с ними и поднимается — как по нему, десерт неплохой, особенно если есть с хлебом, и, если уж начистоту, он соскучился по сладкому, прямо вот запросто бы банку умял.

— Как насчет персиков, сестренка? — спрашивает, усаживаясь рядом с Айлой на диван — она устроилась с комфортом, как большая беременная кошка, и ему даже становится интересно: а как она отнесется, если он к ней полезет? Ну то есть, понятно, ни с чем серьезным, живот у нее вон какой, но вот если просто потискаться? Он живую женщину последний раз еще в Нью-Йорке видел, так что, понятно, вокруг Айлы так и кружит.
Открывает ей банку, отдает ложку, берется за свою консерву, разглядывая этикетку.
— Эй, а я знаю эту фирму — работал на них пару месяцев, гонял фуры, — хвастается, пытаясь поймать ее взгляд — как у нее с настроением, не против поболтать или что. — А ты там неплохо запаслась, я смотрю. Я даже понял, почему ты уезжать не хочешь, разве что у тебя та самая фура в гараже припрятана, чтобы увезти все, что в подвале.
Персики сладкие, мясистые, сироп прохладный, и Айк с удовольствием запивает прямо из банки, жмурится от удовольствия, но про свое не забывает.
— Насчет Флориды... Да не знаю я, ясное дело, сам там ни разу не бывал — но, поди, слышала же, туда все политики на пенсии уезжают, и богатеи всякие, и если уж где до сих пор войска стоят и защищают кого, то только там.
Потому что не в Вашингтоне — был Айк под Вашингтоном, знает, что там к чему, и одних воспоминаний ему хватает, чтобы чуть было аппетит не потерять, так что он встряхивается, косится на Айлу, разбирающуюся со своими персиками.
— А вот слушай еще, — он ненавязчиво придвигается поближе, вроде как устраивая локоть на диванной спинке, заглядывает ей в лицо, — раз уж мы о том, какие слухи ходят, разговорились... Я вот слыхал, что девчонки в твоем положении не прочь чаще обычного — и что, врали мне или нет?

Айк забирает чашку, улыбается ей в ответ миролюбиво, когда она снова опускается на диван.
Намек понимает, не дурак — но понимает и то, что она не уходит, и ему не говорит проваливать спать в другую комнату. Вряд ли, конечно, не поняла, к чему он ведет — но и прямо не отказывает, может, флиртует, вон, сказки ему рассказывает, не отодвигается. Не сказать, что категорически против — может, присматривается.
Не то что у нее выбор есть, как, впрочем, и у него — они не в переполненном баре пятничным вечером познакомились, но хрен там: если она хочет сыграть в эту игру, то он с ней сыграет. И тогда, может, она тоже с ним кое во что сыграет.
Все по честному, как по Айку — да к тому же, ему и просто потрепаться с живым человеком за радость, так что он даже рад, что она пока спать не укладывается и не посылает его лесом.

Чай остывает в чашке, Айк подъедает персики из банки, посматривает на нее.
— Да ты не парься, сестренка, я не волк. Это, скорее, ты волчара, — он хлопает себя по одеялу, намекая на свой бок, но так, дружелюбно, без претензии. — Я тебя не сожру, я вот к чему. Да и оставаться не планирую, так что это не про нас сказка. Но в твоей кровати я бы поспал, если ты понимаешь, о чем я.
Понимает, понимает, уверен Айк — она, может, и с животом, но на дуру не похожа, и вообще, как ему кажется, поглядывает на него с интересом.
Некоторым бабам, он знает, он заходит — из тех, кто любит рискнуть, любит побыть плохой девочкой или из тех, кто по плохим мальчикам. Ну вот чего-чего, а этого у него в избытке — он обратил внимание, как Айла его татуировки рассматривала, а уж то, что она живет тут одна, умеет с ружье обращаться и оленя освежевать, яснее ясного говорят, что она не из кисейных барышень, которые носят жемчуг, а по воскресеньям в местную церковь ходят, и если дают — то после того, как колечко оказалось на их пальце.
Не то что он прямо разбирается, но тоже не вчера родился — и считает, они могли бы неплохо поладить, если это ей вообще в тему.

— Я когда из Баграма вернулся — это наша база в Афганистане, была, в смысле, — после госпиталя жил у старшей сестры, ну, знаешь, вставал на ноги, все такое, и она как раз была беременной, — у него тоже есть история, история, которая, как ему кажется, может ей понравиться, — так что я в этих заморочках неплохо шарю, нахватался. Отеки ног, как лечь поудобнее, плечи размять, все такое — ну, сама знаешь. Так вот, моей сестре жуть как хотелось, чтобы ее по животу гладили — бывало, по часу наглаживал, пока ребенок не успокаивался и спать ей потом не мешал. Почти до самых родов с ней нянчился, она говорила, потом рожать легче — у нее так-то двое старших было, когда она с третьим ходила, а муж гонял фуры, его постоянно дома не было. Зато я был, пока отлеживался, ну и вот. Так что я в этом секу. Хочешь, и тебе плечи разомну?
Она выглядит если не заинтересованной, то, по крайней мере, не разъяренной — слегка разворачивается в своих подушках и пледе, типа, валяй. Айк отставляет свою чашку, вытирает руки, кладет ей на плечи — даже через майку ее кожа кажется горячей, ну и в доме уже тепло, прямо приятно, что он не в лесу ночевать будет, так что ему и в самом деле не в напряг что-то для нее сделать, особенно держа в голове, что он у нее тачку увести собрался.
Волосы у нее жесткие, но шелковистые одновременно — индейская кровь. Айк перекидывает их на одно плечо, берется всерьез — нажимает большими пальцами, проглаживает, чувствуя, как у нее напряжены мышцы, ну еще бы, поди, полгода последние выдались нервными.
— Ну как, нормально? Продолжать? — спрашивает с намеком таким — но тут почти уверен: что-что, а тут он и правда хорош, Чарли так и говорила: руки у него золотые, другим парням бабу нужно подпаивать и забалтывать, а ему достаточно массаж сделать — и любая будет благосклонна.

Айк тоже смеется, всегда приятно, когда твои таланты оценены по достоинству, а он прямо старается, как будто и впрямь намеревается через пару месяцев заглянуть на огонек, раз уж сейчас не вышло, и хочет оставить о себе добрую память.
Кормить, значит, будет. Ну что же, видимо, Чарли не врала, когда говорила, что руками он работать умеет — а еще он старается, потому что намерен у Айлы тачку угнать. Она, понятно, не в курсе, и Айк свои намерения при себе держит, но вроде как хочет ей компенсировать утрату колес, ну вот хотя бы хорошим массажем.
— Я говорил, не пожалеешь. Давай, расслабься, — он мнет ей свитер, проминая до застывших мышцы, и, в общем-то, и сам расслабляется.
Его успокаивает вот это чисто физическое ощущение безопасности, сытости даже — как будто немного отпускает, и, если уж честно, за такое даже не жаль получить дробью в бок, за то чтобы вот так сидеть в тепле и под крышей, с полным животом, и тискать горячую крошку, пусть у нее даже живот с Миннеаполис.

И болтать — даже о прошлом, потому что в прошлом у него было всякое, и хорошее тоже — дохера хорошего, если подумать.
Айк разворачивается к ней сильнее, берется всерьез — а перед глазами Нью-Йорк.
— Племянница, — охотно отвечает, потому что поболтать о племяшке ему в радость. — Назвали Брианой, Бри. Маленькая девчушка, вот длиной с мою руку от кисти до локтя, и родилась легко, быстро, я едва успел Чарли в больницу закинуть, честное слово, как кроха родилась. Отец ее был в командировке, ну и мне разрешили зайти, подумали, может, я отец или еще что — ну а потом, какая разница, близкий родственник.
Айк фыркает: об этом и правда приятно вспомнить, вот он считал, он вообще не по детской теме, не по семейным штукам, но с Бри все было по-другому. Он никогда не чувствовал себя рядом с ней неуместно — даже когда она совсем крохой была, и позже, когда она выросла.

— Ну, сначала, понятно, она была совсем младенцем, я не отсвечивал, потом мне пришлось, гм, уехать, а когда я вернулся — ей было почти три, и ты не поверишь, но она меня как будто узнала, вот я не вру. Другие младенцы незнакомцев боятся, а она нет, сразу ко мне пошла на руки охотно, не плакала, ничего такого. Ей было со мной не скучно, а мне с ней, понимаешь? Братья у нее старше были, прилично старше, погодки, они с ней не возились, а я, в общем, какое-то время без работы сидел и все такое, водил ее школу, забирал, гулял с ней в Центральном парке, покупал хот-доги... Она птиц обожала, прямо сама не своя до птиц была, я ее даже звал Птичкой — и ей нравилось, не поверишь. Мы с ней всех пичуг в городе опознали и выучили, я до сих пор, наверное, спроси меня, перечислю тебе, какие птицы в Центральном парке живут.
Хорошо было, само собой — она ему потом письма в тюрьму писала, когда он сел на срок подольше. Про книжки, которые прочла, про песни, которые выучилась играть — даже писала, что начала спортом заниматься, что хочет потом в армию пойти.
Айк пару раз ненавязчиво Айле руку на грудь спускает, но так, без фанатизма — ему и так отлично, безо всякого.
— Хорошо, в общем, было, — подытоживает он — немного еще там, в Центральном парке. Том, каким он его запомнил, и том, каким был последний раз, когда Айк его видел — и вот второе бы зрелище охотно забыл навсегда.

— Да, в честь нее, — а она догадливая, догадливая, а еще внимательная, думает Айк, не прерывая своего занятия — передвигает руки с плеч на шею, проглаживает большими пальцами шейные позвонки, нажимает у основания черепа.
У нее от волос чуть пахнет этим же чаем, что у них в чашках, а еще костром — как будто они выбрались на пикник. Айк подсаживается поближе, прямо за ее спиной, поглаживает шею в горловине свитера, ловит ее пульс — и тут же сбивается с ритма.
— Не знаю, — отвечает ровно. — Мертвыми я их не видал.
И это, наверное, хорошо — да только Айка это не утешает: в Нью-Йорке жило почти девять миллионов, не то чтобы он проверил каждого мертвеца, что, возможно, до сих пор там бродят, да прибавить тех, кого и опознать нельзя, тех, кто окончательно помер, тех, кого по первости еще свозили куда-то и утилизировали...
Словом, то, что он не видел их тел, еще ни о чем не говорит, но ему, понятно, хочется в другое верить — в то, что Птичка жива, и Чарли тоже, и даже ее чертов муженек.

— Там, говорили, кое-кто из города выбрался, — продолжает он. — Эвакуации не было, но люди-то не идиоты, сообразили, что к чему.
Чарли — его старшая сестра Шарлотта — идиоткой точно не была, так что Айк на это очень рассчитывает.
— И, вроде как, уходили на северо-запад, прочь от заразы. Я слышал, что целая колонна в Вашингтон направилась, ну и дальше. Так-то нормальная тактика — держаться подальше от крупных дорог, искать место, где люди взяли эту херню под контроль, не может же быть, что таких мест вообще не осталось, — Айк не дает ей сказать, что так очень даже может быть, потому что, во-первых, знает это и сам, а во-вторых, не хочет это слышать. — Наверняка кто-то выжил — в Большом Яблоке девять миллионов человек жило, не все же они заразились и померли. Вот мы с тобой — не заразились же. Живы — а значит, и другие могут.
Он так и разговаривает с ее затылком, так и держит руки на плечах — тело у нее горячее, даже через свитер чувствуется, и Айк как будто греется об это чужое живое тепло.

Ну, может, он в ответ и ждал чего-нибудь — например, заверения, что так и есть, что где-то, в Хелене, в Майами, еще бог знает где, его ждет сестра и племянница, — но получает совсем другое.
Значит, никто не выжил.
Звучит, если честно, совсем ужасно — никто.
Она еще так уверенно это говорит, что Айку сразу становится понятно, что так оно и есть — что у нее, походу, нет сомнений. Или что она не живет иллюзиями.
Он фыркает — вроде как, шутку насчет Вегаса оценил,  — и возвращается к своему занятию: ладно, не собирался он сопли распускать, и не станет.
Продолжает гладить ей шею, ключицы в вороте.
— Соболезную твоей потере, — говорит то, что вроде как требуется сказать в таких вот ситуациях, но есть у него еще один вопрос. — А ее отец? Ничего, что я спрашиваю? Просто вроде ты тут давно живешь, а вот насчет мужика я бы не сказал — может, он жив? Может, он в той же Хелене, не думала об этом?..
Он, поди, заебал ее уже этой Хеленой — но Айк вообще не представляет, как она вывозит. Одна, на последнем месяце, уверенная, что все ее мертвы — он вот не вывез. Можно было остаться в Нью-Йорке, там нормальные ребята подобрались, осели на складе Икеи — матрасы ортопедические, жратва в заморозках, генераторы, сиди да жди, пока все само не рассосется. В итоге, конечно, оказалось, что ничего не рассосалось — но тогда-то, в мае, никто не знал, как оно все пойдет, и идея остаться была привлекательной, но вот Айк свалил — и кто знает, проиграл или выиграл.
Еще сегодня утром он почти уверился, что проиграл — давно не жрал, замерз как собака, впал в уныние, в общем, и посмотрите на него теперь — накормлен, в тепле, треплется с симпатичной бабой.
А в гараже у нее его поджидает тачка — и он полон решимости рвануть дальше.
— Как тебя вообще так далеко в лес занесло? Не одиноко тут?

Айк присвистывает с уважением: нет, реально, крутая девчонка, он с каждым часом ее все сильнее уважает, а первый камень был заложен, когда она привела его, подстреленного, к себе.
— Ничего себе, сестренка, да ты просто огонь, самая настоящая лесничая, ты подумай, — ее голос звучит самодовольно, и Айку не жмет отдать ей должное — ну а что, работа явно не из простых, опасная, требует и подготовки, и мозгов, и стойкости. — И как, присматриваешь, чтобы никто не обижал лесных зверушек без серьезной причины? Ну, скажу тебе так: охотник из меня хреновый, но я бы не отказался, чтобы ты меня задержала.
Ну, в общем, стоило, наверное, догадаться, что она из этих — и хотя Айку нет никакого резона с симпатией относиться к любым представителям правоохранительных органов, он понимает, что сейчас это вроде как не важно. У них у всех есть проблемы посерьезнее, чем торговцы наркотой или оружием, мошенники в финансовой сфере или интернет-разводилы. Она и сама вон явно не шишками да ягодами питается — переживет как-нибудь лесное зверье потерю пары оленей и десяток зайцев.
Сейчас расклад проще некуда: живые против мертвых, а все остальное до времени можно отложить в сторону.

Он и продолжает наглаживать ей шею, то спускаясь к плечам, то снова зарываясь пальцами в волосы. Волосы у нее жесткие, прямые, но густые — вот, должно быть, кайф зарыться как следует, потянуть, заставляя ее выгнуться, выставить вперед сиськи. Сиськи, к слову, тоже ничего, насколько Айк там в этом свитере разбирает, но, понятно, смотреть — не трогать, а ему бы да, очень даже по кайфу было бы с ней потискаться как следует, стащить с нее этот чертов свитер, взяться как надо. Ну живот у нее, ну да — ну так он и не про реальный заезд, и пока он все думает, как бы к ней с этим подкатить и как далеко она его пошлет, она про другое говорит.
Айк сразу подбирается — потому что это уже другое дело. И хотя он понимает, что едва ли сейчас выйдет на связь и услышит Чарли или Бри, но это же все равно возможность услышать хоть кого-то, кто, может, знает, что там и как с Хеленой, кто, может, знает больше, и скажет, что он, Айк, не зря сюда шел.
— Да быть того не может, сестренка! Да что же ты молчала! Так и расцеловал бы тебя, кабы был уверен, что ты в меня не выстрелишь! — Мысли о сексе отступают, Айк забывает о своем занятии, воодушевленный перспективами, готов прямо сейчас бежать за рацией, вскакивает, чтобы ей в лицо смотреть.
— Точно не знаю, только слышал, но я ж с востока шел, тут, у вас, по-любому кто-то знает больше и точнее! Почему завтра, сестренка? Покажи мне, объясни, я вроде днем вздремнул, хоть всю ночь просижу, чтобы тебя не напрягать...
Какое завтра, когда он может прямо сейчас узнать что-то о сестре и племяннице — и ждать до завтра Айку совсем не с руки. Даже тачка отходит на второй план — он вообще удивлен, что Айла днями и ночами не просиживает возле своей радиоточки, ему и в голову не приходит, что она так и делала — пока не убедилась в бессмысленности этого.
— У тебя для этого генератор? Бензин есть? — напрямую спрашивает он, забивая, что не хотел выдавать, как огляделся в ее подвале, за ключами-то она вон как следит, сразу же забрала, как он вернулся. — Как далеко добивает? Дальше Браунинга? Там ловить нечего, там я на прошлой неделе побывал — а куда бьет? На сколько миль?
И, кстати, где именно находится ее дом — это он собирался у нее между делом попозже выспросить, чтобы с картами разобраться, маршрут построить, но сейчас, наверное, даже проще будет определиться.

Он прямо дуреет, когда заползает под тяжеленное теплое одеяло и обкладывается со всех сторон подушками — от тепла, от этого ощущения безопасности, которое в голову бьет не хуже виски, прогоняя разочарование из-за необходимости откладывать на завтра возню с радио.
Может, и правильно — утром, заверяет себя Айк, даже больше шансов попасть на кого-то живого в эфире, все же Айла права: ночью все спят, нет ничего хреновее, чем натолкнуться на мертвецов в темноте. У них и так со зрением не очень, они, походу, больше на слух и обоняние ориентируются — а вот человеку, привычному полагаться на зрение, перестроиться сложнее, он знает, о чем рассуждает — тоннель Линкольна ему все лето в кошмарах возвращался.
Утром — и он настраивает себя на позитивный лад: придумывает, как он утром услышит хорошие новости, услышит, что в Хелене и правда центр для выживших, охраняемый и безопасный, и, может, через неделю уже будет там — и увидит Птичку и Чарли.
В тепле и уюте мечтать куда легче, чем засыпая на куске брезента в вырытой в палых листьях яме — не приходится из себя вымучивать, и, может, нельзя сказать, что в этом доме посреди леса и правда безопасно как у христа за пазухой, но Айку, после его долгой прогулки, кажется, что спокойнее он себя не чувствовал с самой весны — и это заставляет его не спорить, не настаивать: ну задергает он Айлу, что толку-то, особенно если она решит, что ей такой гость не нужен, и предложит ему убираться. Что ему, с беременной бабой драться, что ли — особенно на фоне того, что она ему, вообще-то, симпатична — крутая, спокойная, с виду ничего, пусть даже индейская кровь в глаза бросается.

Так же на позитивный лад его настраивает то, что они все же оказываются в одной койке — и она наконец-то избавляется от своего свитера и бесформенных штанов, без которых, даже несмотря на живот, оказывается вполне себе в его вкусе, приятно смугловатой, навевающей на мысли о Флориде.
Айк настраивается решительно, он провел предварительную разведку и может с уверенностью утверждать, что она к нему благосклонна — они перешучиваются, он размял ей плечи, по пути ненавязчиво облапав и не получив резкого отпора — обычно это означает, что дело в шляпе: на словах она, может, и отказала, но, судя по всему, это вопрос дискуссионный, и, будто в подтверждение, она не отрубается сразу в их гнезде из одеял, а снова с ним заговаривает.
— Да как тебе сказать, — отзывается он, ворочаясь рядом, проверяя, чтобы ниоткуда не поддувало, и оберегая бок, — что-то никак не устроюсь... Сто лет ни с кем не спал, веришь, нет, сестренка? Не в смысле того самого, а вот именно спать рядом. Никак не придумаю, куда руки деть, как лечь поудобнее, чтобы тебя не слишком стеснять.
Хотя именно это он и делает — прижимается к ней со спины, типа, тесновато им на разложенном диване, сопит в шею, втягивая ее запах, запах живого, пригретого тела.
Тонкая майка и трусы, понятно, после всех ее одежек уже вообще за преграду не считаются; Айк гладит ее по бедру, задевая резинку, но к животу не лезет, помнит по Чарли, как беременяшки к своим животам ревнивы, а Айла эта и вовсе руку отхватит, он не сомневается. Зато сиськи — сиськи территория понятная, конвенциональная, туда Айк и метит, устраивает руку у нее под грудью, чувствуя предплечьем эту горячую тяжесть, придвигается еще ближе.
— Вот так норм, сестренка, ничего? — они близехонько, как ложки в ящике стола, и эта близость на него действует понятно, вызывает закономерную реакцию, да еще вся эта атмосфера, они одни в этом доме, снаружи снег, мертвецы, если и подгребут, то до них не доберутся, ну и Айк держит в уме, что она явно не вот невинная девица, которой живот ветром надуло.
И то, что она его в постель пускает, Айк считает за зеленый свет — они тут не на ночевке Союза христианской молодежи.
— Ты как, в настроении? Может, чуть пошалим? Я тебя услышал, насчет ребенка, без проблем — но если тебе где погладить, так я с удовольствием, — с удовольствием, что есть, то есть, она, поди, и сама задницей уже чувствует, но он, как и положено офицеру и джентльмену, в традициях Южного Бронкса политес соблюдает. — На добрую память, а? Обещаю, твои трусы на тебе останутся, мне нормально с правилами.
До тех пор, пока он не решит, что они мешают — но это Айк при себе оставляет: зачем портить такой романтический момент.

— Даже загляну, сестренка, проведаю, как вы тут, — обещает Айк воодушевленно — да он ей сейчас и не то пообещал бы, учитывая, что она явно к его предложению пошалить без негатива. — С подарками загляну.
Ну и почему бы ему не заглянуть к ней через месяцок, думает все на этом своем позитиве, сжимая, как сказано — не сильно, перебирая пальцами по ткани, подтягивая все выше по круглому животу, добираясь до сладкого. Как она сказала, роды через две-три недели? Ну вот, как раз — проведать, как она, все ли нормально, привезти, может, чего, потому что здесь у него кое-какой опыт есть, насчет того, что младенцам по первости надо, насчет всех этих кроваток-колясок.
Они поладили, и если она его сразу не пристрелит за то, что он увел ее тачку, может, смогут поладить еще глубже — но пока Айку не до того: прямо сейчас его ставшее уже привычным за время этого пиздеца развлечение из построения планов занимает его куда меньше, чем перспектива прихватить ее голышом, пусть даже выше пояса.

Она тоже не теряется, вжимается в него задницей, не глядя находит его стояк, с симпатией поглаживает через трусы.
Прикосновение не бог весть какое — так пока, примеривается, не вот берется всерьез — но, черт возьми, ему, походу, хватает и того факта, что это не он сам себе передернуть собирается. Айк не гордый, не из привередливых — но разница ощутима, даже на этом этапе.
Айк громко выдыхает, подбираясь возле нее, тычется ей в ладонь — понятно, она не больно поворотливая сейчас, не вот ее крути-верти, но Айку не жмет самому поднапрячься, раз уж у них все так славно складываться начинает.
Майка наконец-то задрана, Айк добирается до ее увесистых сисек, не может решить, с какой начать — а обе в одну руку и не уместишь, одарена она роскошно, ну и плюс еще беременность, насколько он понимает, так что тут просто раздолье, даже жаль, что ни черта не видать, ему бы хоть одним глазком взглянуть, такое он наверняка и в могилу с собой унесет.

Но, понятно, лучше, чем смотреть — только тискать, и хотя он держит в голове, о чем она предупредила, сжимает, наверное, крепковато, добравшись до этого богатства.
Тычется подбородком ей в плечо, подсовывает под нее вторую руку — вот, так-то лучше, теперь выбирать не приходится, и он может сразу обе руки пристроить.
— А мне наоборот, сестренка, можно и покрепче сжать, — мурлычет намекающе, потираясь о ее плечо, горячую щеку. Поглаживает по груди, задевая крупный упругий сосок, по горлу, путаясь в складках майки, пристраивается к ее ладони, жмурясь от накатывающего животного такого удовольствия, чисто телесного — от ощущения ее пальцев, ее груди, ее запаха.

И не то что он ради этого из самого Нью-Йорка в Монтану тащился, ясное дело, однако вот прямо сейчас грех жаловаться: он сыт, согрелся, спит в настоящей кровати под крышей, пусть даже диван не сравнится с ортопедическими матрасами на складе Икеи, а еще у него в руках сиськи живой девчонки, которая вполне тепло к его стояку. Как по Айку, это десять из десяти, ну и то верно — должно же было и ему однажды повезти.
Непременно верну ей тачку, думает, целуя ее голое горячее плечо. Доберусь до Хелены, разузнаю, что там — и верну, а если там все совсем плохо, если живых не будет, то и сам вернусь — прямо сейчас эта мысль вызывает в Айке завидный энтузиазм, мысль вернуться и перезимовать тут, под одним одеялом с Айлой.
Если он ей колеса вернет, она не будет на него так уж злиться, опрометчиво решает, настроенный на благодушие этой их возней. Получится, что он не увел у нее тачку — а типа одолжил, а это уже совсем не то, что кража; тут Айк уверен, разницу, можно сказать, хорошо понимает.