Роберт никогда не спрашивал своего цепного пса, Тони Кирсанова, нравится ли ему то дело, которое ему поручено. Радует ли оно его, или является всего лишь долгом, который Кирсанов выполняет с присущей ему скрупулёзностью и вниманием к деталям. Преподобный читал в душах жителей Бернсвилля как в открытой книге, и если предпочитал переворачивать некоторые страницы, то это было еще одним проявлением его мудрости. Антон достаточно хорошо знал законы божьи, чтобы понимать – его радость греховна, но также он хорошо знал законы Бернсвилля. Его грех будет отмолен преподобным Робертом и не будет поставлен Кирсанову в вину.
А вот небрежение – будет.
- Сначала этого бугая, - распоряжется он. – Девку позже.
- Да, шеф.
Кирсанов оглядывает парней – но нет. Никаких ухмылок, никаких взглядов, никаких шуточек насчет той девки, Лены Мэй. Это хорошо. Бернсвилль – особенное место. Чистое место. Да, им порой приходится делать грязную работу для того, чтобы это место оставалось таким же чистым, но есть рамки, за которые Антон никому не позволит зайти.

Подвал под лазаретом хороший, просторный, разделённый перегородками на несколько отсеков. В одном устроен склад всего, что может пригодиться -  матрасы, раскладные кровати, спальные мешки, пустые канистры для воды, которые можно быстро наполнить. Бернсвилль готов ко всему – даже к самому худшему.
Туда, куда парни притащили Кейтеля, стоит стол, намертво прикрученный к полу. Два стула, на один из которых усаживают Джигсо – хорошее прозвище, хмыкает Антон, разглядывая гостя, как будто не нагляделся на него сегодня. У Джигсо связаны за спиной руки и развязывать их никто не собирается. Все, хватит игр в гостей и гостеприимных хозяев.
Потолок тут низкий, пока Джигсо тащили да усаживали, задели лампу, висящую под потолком на проводе. Кирсанов протягивает руку, чтобы остановить ее качание. Направляет ее в лицо «медведю».
Он же чуял неладное, ему не хватало доказательств того, что эти двое не те, з кого себя выдают, и вот они, эти доказательства. Рыжая их узнала, и ее мелкая сопля их узнала, Джигсо узнала. Этого достаточно – Роберту этого достаточно, ну а Тони уже давно готов. С той, наверное, минуты, как Джигсо и его бабу сняли с вышки, готов.

- Мишка косолапый по лесу идет, - детская считалка на русском, на языке его родителей, звучит как угроза, непонятная – вряд ли их гость знал русский – но угроза.
Кирсанов хмыкает, садится верхом на стул.
Двое парней встают за спиной Джигсо, тоже угроза – но уже молчаливая, потому что говорить тут будет Антон. Разговор будет долгим, Кирсанов уверен. Этот мужик, от вида которого рыжую чуть родимчик не хватил, выглядит крепким. Крепким, упрямым и не слишком умным. Из таких получаются отличные исполнители и Тони был бы рад видеть Джигсо в Бернсвилле, среди своих парней, но теперь, конечно, об этом речи быть не может. Враг он и есть враг.
Они уже много чего знают о Уайт-Беар, рыжая «магдаленка» постаралась. Тони так ее и зовет про себя, «магдаленкой», словечко его матери, сто лет не вспоминал, но вот же всплыло в памяти и прилипло намертво. Надкусанный кусочек, типа того.

- Твоя подружка нам все рассказала, - вместо «ну привет еще раз» говорит Тони, не уточняя, о какой из «подружек» идет речь. – У меня всего-то парочка вопросов, Джигсо. Будешь отвечать по-хорошему или будешь молчать?
Будет молчать, разумеется – такие как Джигсо всегда молчат, Тони бы тоже молчал, но спросить-то надо.
Генри ставит перед Кисановым кружку с кофе, настоящим растворимым кофе. Не с тем, что делают тут из корней цикория. Этот пахнет как кофе, а не как аптечный сбор. Эта чашка прямо намекает на то, что разговор будет долгим.
Кирсанов достает из кармана почти пустую пачку, вытаскивает оттуда сигарету, щелкает зажигалкой. С удовольствием затягивается.
Разговор будет долгим – на всю ночь – но Кирсанов нисколько не возражает. У него есть все – этот подвал, кофе, сигарета, благословение Роберта и его же строгий взгляд, а, самое главное, чувство правильности происходящего, которое совсем не то же самое, что чувство вседозволенности. Они действуют не по праву силы, а по праву правды. Но вряд ли их гость способен ценить тонкую разницу между тем и этим.

Джигсо не молчит, но и ничего полезного не говорит, потому что Кирсанову его имя, звание и личный номер (Тони предполагает, что это его имя, звание и личный номер, нахера бы чужой называть) – совершенно не интересны. Но слушает он внимательно. Слушает, смотрит, и, когда Джигсо заводит свою пластинку по новой, кивает – то ли одобрительно, то ли соглашаясь, что да, все так, Дэ-Эн три восемь четыре один шесть, я тебя услышал.
Сержант дальней разведки КМП США. Тут Кирсанов тоже не особенно промахнулся, предполагая за Джигсо военное прошлое или службу в полиции, но, скорее, первое. Его задачу это, конечно, не упрощает, но Кирсанов от сложных задач не бегает, от грязной работы не бегает, и никуда не торопится. Тут время против сержанта дальней разведки КМП США играет, если надо будет, Кирсанов не даст ему спать и ссать, пока тот не почувствует в себе готовность к сотрудничеству. Ну и еще одна карта у Кирсанова на руках есть, эта девка – Лена Мэй, бывшая подружка Сэма Андерсона. С вышки их вместе сняли, держатся они так, будто хорошо знакомы, то ли друзья, то ли любовники, значит, этому мужику должно быть не положить на то, что с его подружкой будет. Хотя, конечно, всякое бывает.
Вот, например – Аделаида Ньютон и ее девчонка, Кейтель их отпустил (за что сейчас расплачивается). Но отпустил же. И Кирсанову интересно, Джигсо в принципе такой мягкосердечный или ему рыжая как-то по особенному заходила?

- А что, твоя рыжая подружка от тебя, поди, свалила? – начинает он светский разговор, с удовольствием докуривая сигарету и туша окурок об стол, запивая табачный дым двумя глотками крепкого кофе, пока не остыл. – Чем ты ее так допек, сержант, что баба, схватив дитенка, в зиму и мороз свалила с вашего завода. Чудом же дошла и девку мелкую не заморозила, видел я их – смотреть страшно было. А чего отпустил? Пожалел? Я бы вот не пожалел.
Он бы не пожалел – не жалел женщин, мужчин, стариков и детей тоже бы не пожалел. Не может благо одного стоять выше блага общины, выше Бернсвилля. И к тому же своих парней приучает, но им эта наука непросто дается. У них тут, в общине, есть кто-то, мать или отец, сестра или подружка, кто-то, за кого невольно цепляешься корнями, а у Кирсанова только Роберт. На это была воля божья, забрать у него жену и детей, не в наказание – так ему Роберт сказал, и Кирсанов поверил – а для того, чтобы Антон мог начать свое служение. Служить богу и Бернсвиллю с полной отдачей, с сердцем, свободным от всех земных привязанностей.
Но парней надо учить, и они стоят за спиной Кейтеля, смотрят, слушают. Запоминают. Что жалеть – нельзя. Не для них жалость. Жалостью и сочувствием, так же как любовью и мудростью преисполнено сердце преподобного, он и расточает его… иногда слишком щедро. У них другая миссия.

Жаль, думает, что рыжую нельзя сюда, в подвал, вместе с ее дочерью. Возможно, тут бы Кейтель и запел, все бы выложил. Но – нельзя. Она теперь, типа, член общины и пока правил не нарушила, Кирсанов ей ничего сделать не может.
- Так что, Джигсо, ты по молодым мамкам? Или по маленьким девочкам, а?
По лицу Генри пробегает тень брезгливости, ему даже такие разговоры не в кассу. Тони скалится, довольно скалится, но на Генри смотрит жестко – не нравится? А ты через «не нравится». Понятно, парням куда ближе и роднее вариант сразу в зубы Джигсо дать, только вот судя по роже Джигсо, ему особо не привыкать. Не заплачет и мамочку звать не начнет. Так что у Тони пока в планах попытаться его расшевелить. Слабое место найти. Оно у всех есть – слабое место, каждый на чем-то ломается. Кому-то достаточно повисеть в колодце ночь – Джигсо это тоже предстоит, Тони держит в голове этот пункт их развлекательной программы. Кто-то боли боится. Главное, побыстрее эту точку найти, и давить, давить, давить.

Кирсанов качает головой, на лице огорчение – хер пойми чем, то ли тем, что Кейтель, Джерри Ли, рыжую пальцем не тронул, то ли тем, что вот они сидят тут, в подвале, а могли бы выпит по кружке кофе наверху и поговорить о чем-нибудь боле приятном.
- Ладно, ладно, я ж только спросил, что ты дергаешься. Не трогал так не трогал, прост странно мне, чего ради она о вас свалила, рискуя замерзнуть и ребенка заморозить и с чего ради ты ее отпустил. Но это ваши личные дела, да? Я. Конечно, поверю, что ты к ней относился со всем своим уважением и заботой, поэтому она и побежала в лес. Бабы, они такие, а рыжие, говорят, и вовсе ебанутые. Слышь, Кейтель, Джерри Ли, а она везде рыжая? Мне интересно, парни, вам интересно? Генри, у тебя рыжие были?
- Ни одной, - качает головой Генри.
- Ну не грусти, - утешает его Кирсанов. – Может, еще будет.
Парни ржут. Ну так, не в голос, н зубы скалят. Такие шутки в Бернсвилле не в ходу, но вот так, узким кругом, с Кирсановым, можно и пошутить, и посмеяться – чего нет. Кирсанов это поощряет, но в меру. Четко дает понять своим парням, что между «здесь» и «там» - есть разница. Недогадливые и тупые не задерживаются, вообще не задерживаются. А догадливые и сообразительные – гордость Бернсвилля. Готовы нести свою службу днем и ночью и отдать жизни за преподобного Роберта и за Бернсвилль.
Готов ли Джигсо умереть за своих. За свою общину? Умереть молча, зная, что это не принесет особой пользы – рыжая, конечно, была чутка не в себе, когда до них добралась, а может и правда, с ебанцой баба, но внятно объяснить, где искать Медведей она смогла. Так что у них сейчас, вроде как, взаимное знание. Медведи знают, где Бернсвилль (вычислить бы того, кто эти карты рисовал), они тоже знают, где бывший завод. А дальше начинается сплошной, мать его, бермудский треугольник, черная, епта, дыра. Понятно, что люди и оружие есть и там и там, но у кого преимущество?

- Ну лады. Я понял, ты у нас офицер и джентльмен. Я не офицер, и даже не джентльмен, у меня родители русские, бабка – румынка, прадед вообще цыган. Так что ты мне намекни, по-джентльменски, побеседуем мы как добрые приятели, или тебе сразу бить морду? Что любят офицеры и джентльмены?
- Рыжих? – предполагает Абрахам Куинн, свою карьеру начинавший в их церковном хоре. Очень хочет выслужиться, очень хочет в струю попасть, и Кирсанов одобрительно кивает.
- Не самый худший выбор. Слышь, Джигсо, тебе кто нравится больше, блондинки, брюнетки, или правда рыжие? Не жмись, тут все свои. Хотя твоя подружка тоже ничего. Эта, Лена Мэй. Да, парни? Может нам ее позвать? А то что, девушка одна сидит в сарае, ей там скучно, поди, одной.

На рыжую Джигсо сазу дернулся, хорошо так дернулся. Е он ее там трогал-не трогал, а что-то есть. Что-то во всем этом есть. Вот только никто не даст Кирсанову притащить сюда Ньютон, в он и пытается нащупать, что там у него с этой Мэйбл, или Леной Мэй, девка имена, похоже, легко меняет. Ее-то ему никто нее запретит сюда притащить.
Да, Роберт постоянно напоминает им, что нужно возлюбить ближнего, как самого себя, но как-то всем понятно, что ближние – это Бернсвилль и те, кого Бернсвилль принимает. Вот их надо любить, а Тони и его парням – защищать. А насчет всех прочих – это совсем другое дело.
К ним та заповедь не относится.

Кофе допит, сигарета выкурена – ну. можно сказать, с прелюдиями закончили. Кирсанов, можно сказать, дал Джигсо время подумать. Прочувствовать вот это вот – подвал, пани за его спиной, сигаретный дым, долетающий через стол в его лицо. Безнадежность, обреченность, плен.
Смерть.
Близкая сметь.
Кирсанов уверен, ту суку Джигсо тоже чует, чует, что она рядом ходит…
Антон перегибается через стол, почти ложится на него, чтобы в глаза ему заглянуть.
- Хочешь умереть? – спрашивает задушевно, как будто они лучшие друзья, как будто между ними разговор, который они начал давно, потом прервали, и вот теперь начали его снова. –Хочешь умереть, Джигсо? По-настоящему. Я могу. Серьезно. Обещаю, все чисто сделаю, не оставлю бродить тварью. Сразу и навсегда все будет. Так что – хочешь?

Генри дергается. Дёргается, смотрит на Кирсанова, прямо как ученик, надеющийся на подсказку учителя. Отвечать этому их гостю, не отвечать. А если отвечать, то как – словами, или сразу бить. Кирсанов ему взглядом же отвечает, и Генри все понимает правильно, молчит. Молчит, во взгляде появляется хорошая такая пустота, как у выдрессированного пса, который ждет приказа. Это хорошо, это правильно.
Нравится Кирсанову и то, что ему Джигсо ответил – про то, что жить хочет. Жить хочет, умирать не хочет. Правду сказал. Ну, один раз правду сказал, второй раз тоже скажет. Хорошо, что не хочет умирать, потому что есть и такие – не обязательно самоубийцы или психи, которые несут в себе зерно саморазрушения. Он и сам был таким – даже когда женился на Кейт. В нем словно щелкал механизм невидимой взрывчатке, и каждый щелчок напоминал ему о том, что она скоро взорвется, не сегодня так завтра, так зачем ждать? И чтобы притупить это чувство, это предчувствие своей смерти, не имеющего ничего общего с предвидением и прочей сверхъестественной поебенью, он пил, пил. Вроде бы для того, чтобы заглушить в себе это щелканье, которое он слышал в голове и днем и ночью, даже когда лежал в постели с Кейт, даже когда брал на руки своих детей. А на самом деле, чтобы ускорить вот это, ускорить последний щелчок, после которого – бам – взрыв, и ничего…
Так и было. Так бы и случилось, но Роберт его спас, и после их долгого, очень долгого разговора, Антон больше не слышит это щелканье у себя в голове. Но он помнит, что это, знает, что это,  заметь он в глазах Кейтеля, Джерри Ли, вот эти огоньки обратного отсчета, отблеск желания конца, готовности конца, он бы так и сделал  - убил бы его. Не немедленно, разумеется, не прямо сейчас, они еще и не начали разговор. Но потом бы убил. Потому что исцелять души, как Роберт, он не умеет, а время чудес прошло…

- Хочешь жить – вот и славно, - соглашается Кирсанов, вновь возвращая себе благодушие, доброжелательность даже, усаживаясь на свой стул. - Тогда давай поговорим. Расскажи про завод. Сколько у вас людей, сколько их них под ружье поставлены, что у вас с оружием, с боеприпасами. Сколько дозорных вышек, как расположены. Еще меня очень интересует ваш главный. Пирсон, так? Раст Пирсон.
Раст Пирсон – это имя назвала Аделаида Ньютон. Сжимаясь, всхлипывая, как будто этот самый Пирсон, как Бука, мог вылезти прямо сейчас из-под ее кровати и утащить за собой. Роберт тогда положил ладонь на вздрагивающее плечо рыжей, но Кирсанов не на рыжую смотрел, что ему до рыжей, он смотрит на Ханну, застывшую у двери. И вот Ханна смотрит на эту ладонь и в глазах у нее понимание, и Кирсанов тоже вдруг внезапно, как будто перед ним книгу открыли, понимает. И думает, будут ли проблемы с Ханной, как были проблемы с Эшли.

- Раст Пирсон, - снова задумчиво повторяет Кирсанов. – Ну так что, Джигсо? Поговорим об этом?
Ему и правда интересно, что за человек этот Пирсон. Как было все устроено в Сент-Луисе Антон уже знает, успел расспросить спасшихся. Считает, что их там демократия и погубила. Решать должен кто-то один. Поэтому ему так по сердцу некоронованное правление Роберта Батлера, пусть даже кое-кто считает, будто он может давать ему советы. Поэтому он так рьяно вынюхивает и пресекает любые попытки установить в Бернсвилле эту самую «демократию». Но этим, обычно, новички грешат – такие, как Сэм Анедерсон, считающие себя умнее других. Те, кто пережил с Робертом первый год апокалипсиса, пойдут за ним в огонь и воду.
И он, Тони Кирсанов, первым пойдет.
У Медведей, как он понял из сбивчивых рассказов Ньютон, что-то вроде военной диктатуры. Пришли парни с пушками, отжали завод, установили жесткие правила. Переговоров не ведут, союзов не заключают. На Сент-Луис дважды нападали, пока не стерли его в труху. Не те соседи, которые нужны Бернсвиллю, но в целом – теоретически, так сказать – Кирсанов такое вот устройство одобряет. Оно ему близко и понятно. Но, конечно, есть разница. Бернсвилль – земля обетованная. Уайт-Беар – земля беззакония.

Джигсо выебывается – это ожидаемо, предсказуемо, и нравится Кирсанову больше, чем его монотонный бубнеж про личный номер, звание и полное имя. Выебывается, огрызется – значит боится. Не в смысле трусит, зассал – Кирсанов этого мужика сегодня в первый раз увидел, но свое мнение составил. Мужик – танк. Будет переть вперед, возьмет не хитростью, но силой и напором. Но в сторону не свернет. Боится – значит верно оценивает ситуации, верно оценивает, чего от Антона и его парней ожидать и ожидает худшего. Но лицо ронять не хочет – пока может. Это тоже неплохо – приятный человек, как на вкус Кирсанова. Приятный человек и собеседник неплохой. Жаль, что Медведь, сиречь враг, но враг обнаруженный и обезвреженный. По этому поводу Роберт найдет что сказать своим прихожанам и даст им почувствовать все – от ужаса до торжества и благодарности за то, что Господь по-прежнему не оставляет Бернсвилль милостью своей. Тони сильным чувствам чужд, зато ему знакомо удовлетворение от хорошо сделанной работы, результаты которой он может принести Роберту и еще раз почувствовать, что он на своем месте, что он не ошибся.

- Не мужики, значит, - кивает Кирсанов добродушно. – Ну, значит по тебе он точно скучать не будет, так? Но ты если захочешь поплакать, не стесняйся. Не держи все в себе, епта.
Так же добродушно кивает Генри, по-отечески можно сказать. Отбивает пальцами ритм по исцарапанной поверхности стола, и на последнем ударе, так уж совпадает, Генри бьет Джигсо по лицу. Не очень умело, но очень старательно, а опыт – уверен Кирсанов – приходит с практикой. Отступает, по-детски обижено баюкая сбитый кулак.
- Это чтобы тебе было проще, - любезно сообщает Антон их гостю. – А то, может, без мордобоя тебе стремно нормально разговаривать. Так без проблем, мы поможем.
И для парней хороший урок.
Они тут никого без необходимости не мордуют. Но если уж необходимость есть, то надо делать что должен и не бояться сбить кулаки, не бояться чужой кровью испачкаться.

Джигсо у Генри первый – и приятели ему жестами выражают одобрение, типа, молодец, с почином. Но вот Генри у Джигсо точно не первый, так что вряд ли один удар его особо впечатлит. Но тут как, рассуждает Тони – главное, чтобы их гость в своей башке держал, что это удар был первым, но не последним. Чтобы почувствовал – сейчас весь его мир сузился до размеров этого подвального закутка, а лампа, висящая под потолком – его гребаное солнце. А Тони – бог. А его парни – архангелы, пусть без огненных мечей, но с пушками, ножами и дубинками. Чтобы это чувство его продрало насквозь, чтобы он захлебнулся этим чувством. И вот тогда можно будет с ним говорить. Тогда они славно поговорят.
Но если Джигсо не из сообразительных – ничего. Кирсанов терпелив. Кирсанову не жмет повторить и раз, и два, и три, если понадобится.

- Рост Пирсон, - напоминает он Джигсо, на случай, если тот потерял нить разговора. – Что Раст Пирсон знает про Бернсвилль?
Это главный вопрос. Раз уж они определились с сексуальной ориентацией вожака Медведей.
Что знает про Бернсвилль (откуда – они уже выяснили), какие у его намерения относительно Бернсвилля. Какими средствами он располагает.
То, что Джигсо сказал про Лену Мэй, Кирсанов услышал, но вот верить его словам никаких причин пока нет. Может он так девку свою выгораживает.  Надеется ее от подвала  отмазать. Зря надеется.

Отредактировано Holliday Dumont (2022-03-25 11:34:56)

Зачем – хороший вопрос, зачем. Все в эти карты упирается. Все упирается в эти чертовы карты, Кирсанов и так и эдак вертит эту ситуация в голове, даже зуд чувствует где-то за правым глазом. Надо с ней разобраться, надо. Только с какой стороны взяться? Это как узел, дергаешь за одну нить, за другу, а узел все сильнее затягивается…
В одном он уверен – никто из Бернсвилля рисовать карты не мог. А тот, кто мог – уже мертв, из Земли обетованной только одна дорога. Кирсанову даже нравилось это – догнать и убить тех, кто сам отказался от спасения, от милости Господа. Не сразу, а дать им возможность почувствовать свободу, почувствовать надежду. А потом раздавить эту надежду вместе с жизнью.
- Зачем? – нетороплив переспрашивает он, достает из пачки еще одну сигарету, еще одну драгоценную сигарету, которую он себе оставил на потом. Которую хотел выкурить, когда закончит с Джигсо, закончит его допрос.
Достает, смоотрит, а потом забивает ее обратно. Не стоит менять планы. Даже такие. Как говорит Роберт – дьявол в деталях, а бог в мелочах.
- Да я и сам хотел бы знать, зачем, голубь мой. Только видишь ли, мы эти карты не рисовали. С тех пор, как Сент—Луис к нам перебрался, мы все карты уничтожили. Так что кто их рисует и зачем – сам знать хочу, очень, заешь, хочу побеседовать с этими художниками.
Которые, подумав, делает предположение Кирсанов, возможно, добивались именно этого. Чтобы Медведи узнали о Бернсвилле. И не просто узнали, а знали, как до них добраться. Хочет натравить Медведей на Бернсвиль? Ниточка тянется, тянется – и опять узелок затягивается, ни туда, ни сюда. Зачем? Кому бы это понадобилось. Кто из живых так ненавидит Бернсвилль, чтобы желать ему такого зла? Нет таких. Все враги Бернсвилля мертвы – Тони лично этим занимается.
- И побеседую, - обещает он скорее себе, чем Джигсо.

Парни стоят по стойке смирно. Слушают. Ну, пусть слушают, насчет этих троих Кирсанов уверен, дальше подвал все сказанное тут не уйдет, а Роберту он сам все расскажет.
- Так что, раз ваш Пирсон все знает, куда идти знает, чего не пришел?
Чужих на территории они бы не пропустили, разведчиков бы не пропустили. А у Медведей репутация однозначная, Сент-Луис они уничтожили, перебили всех, кто не успел уйти. Так что вряд ли эти люди преисполнились миролюбия.
Разве что – не с чем приходить. Для нападения нужен бензин – не пешком же идти, такое перемещение быстро заметят, у Кирсанова дозорные не только на вышках, но и за воротами. Нужны патроны – а сейчас не получится скататься в магазин и прикупить пару коробок. Может случиться так, что Сент-Луис истощил ресурсы Медведей? Выломал им зубы? Рассчитывать на это Тони бы не стал, ошибка обернулась бы чудовищными последствиями. Но и сбрасывать со счетов такую возможность ему не хочется.
И это тоже он обсудит с Робертом.

- Хочу знать, что у вас есть. Сколько людей, сколько оружия. Давай, Джигсо, не затягивай, сам же. Поди, хочешь отсюда выбраться поскорее? Ну вот, считай, предлагаю тебе сотрудничество. Ответишь на все вопросы – Преподобный это оценит, и я оценю. Но, конечно, если хочешь по-плохому, можно и по-плохому.
По-разному можно по-плохому, но Тони, вроде как, дает Джигсо возможность выбрать. У каждого должен быть выбор – на этом Бернсвилль стоит. Спасение – дело добровольное. Сотрудничество – дело добровольное. И когда Роберт спросит Тони – он ответит, что да. он давал Джигсо шанс. Лене Мэй он тоже даст шанс. Он не убийцы, не палачи – даже он. Он соблюдает правила, и его парни соблюдают правила. Но кроме этого, кроме правил, есть еще личная договоренность Кирсанова с богом, о которой никто не знает, которую никто не слышал – но она есть. Господь дал ему жизнь и смысл жить, а Кирсанов пообещал, что не пожалеет души за Бернсвилль и Роберта.
И тот, кто положит душу свою за ближнего своего – спасется, а кто пожалеет – погибнет.

- Ну, зачем же ноги, - ласково, по-отечески улыбается Ктрсанов, чуть по плечу Джигсо не похлопывает, дескать, ну ты загнул, сынок. – Зачем же ноги. Много чего можно переломать. Ломать и ломать – одной ночи не хватит, если не торопиться, если как следует с умом к делу подойти. Сначала ты, конечно, будешь молчать, сержант Кейтель, потому что у тебя характер такой, скажешь, я не прав? Потом будешь грубить – рассчитывать, что разозлишь нас и кто-то тебя прикончит, например Генри, да? Генри может, у него, видишь, опыта нет. Но у меня, Джигсо, опыта хватит, и у этих двоих славных благочестивых парней за твоей спиной, у Стивена и Захарии, тоже опыта хватит. Верно я говорю, парни?
Генри виновато опускает голову – чувствуется, что уже стыдится, ну ничего, ничего. Главное, чтобы в сердце есть вера и желание служить Бернсвиллю. А остальное – приложится.

Стивен кивает, улыбается. Захария тоже кивает, не улыбается. Антон не просто так их выбрал из всех. Все его парни – лучшее, что может дать Бернсвилль, каждый из них знает, что придет день и им придется убивать не только мертвых, но и живых. Живых, которых пришлет дьявол, потому что ему невыносимо знать, что где-то, на земле, есть остров праведных, куда ему нет дороги. Но убивать в бою, защищая общину это одно – а допрашиваться пленных другое.
Но Бернсвиллю нужны и те, и другие. И бойцы и каратели. Слово «палач» Кирсанову не нравится, хотя и в этом слове ничего плохого нет. Роберт рассказывал, что раньше в каждом средневековом городе был палач. Может, их имена не сохранились, как имена скульпторов и художников, но без еще одного художника или поэта город мог обойтись, а без палача – нет…
- После того, как ты устанешь терпеть боль, а устанешь ты раньше, чем я устану ломать тебя, Джигсо, ты начнешь врать. Уже начал, но это у нас пока предварительная беседа, знакомство, так сказать… Я буду спрашивать тебя снова и снова, об одном и том же, и ты скажешь правду. В итоге – скажешь.
Кирсанов отодвигает по столу пачку сигарет, кладет ладони на холодную столешницу, смотрит на Джигсо – смотрит, прямо в душу заглядывает.

- Но есть и другой путь, - сообщает он ему после паузы, во время которой, как он надеется, Джигсо все описанное себе представил и прочувствовал. – Есть. Путь раскаяния. Путь примирения с Господом и с теми несчастными, которые бежали от тебя и от таких как ты, спасая свою жизнь. Путь очищения – и честности, Джигсо. Честности. Тогда для тебя возможна новая жизнь, и, возможно, обойдемся без сломанных ног, потому что, видишь ли, мне не доставит радости тебя калечить, но мне доставит радость выполнить свой долг перед общиной и Господом.
И перед Робертом.
- Не знаю, чувствуешь ли ты разницу, но она есть.
Его парни разницу чувствуют, хотя Кирсанов точно знает, что улыбчивому Стивену нравится бить людей, а Захария еще и мясник у них, в Бернсвилле, отличный мясник, который не только туши разделывает, но и убивает свиней так, что они не успевают испугаться.
Это не грешно – нет на этих людях греха, ибо, как объяснил Роберт Кирсанову, каждый из них инструмент, который создан богом для определенного дела. Когда инструмент попадает в праведные руки, он и сам праведен…
Генри шумно дышит, бьет себя ссаженным кулаком в грудь, в глазах горит фанатичный огонь.

- Генри, сынок, приведи к нам Лену Мэй, ага? Чувствую, беседа будет приятнее, если с нами за стол сядет дама.
Генри кивает, уходит прочь – Стивен провожает его задумчивым взглядом, мысли у него незатейливые, как на ладони, и Тони качает головой – дескать, придержи коней. Правила есть правила – каждый заслуживает свой шанс.
- Много, значит, - возвращает он свое внимание Джигсо. – Много – это сколько?

Лена Мэй сидит в сарае. Джигсо утащили, понятно куда утащили, а ее пока тут оставили. Именно, что пока… Лена уверена, и до нее дело дойдет, потому что этот мужик, Кирсанов, вовсе не выглядит хорошим парнем, который девушек не бьет. Бьет, всех бьет. Как Кейн себе картину мира понимает, Кирсанов (русский, поляк, украинец?) тут, при Преподобном, как Джигсо у них на заводе при Расте. Отвечает за безопасность. Ну а чтобы отвечать за безопасность надо быть опасным сукиным сыном. Чтобы и свои боялись, и, тем более, чужие… Она боится, да. Она же не дура, у нее чувство страха не отбито во время игр с Томом (пожалуйста, пожалуйста, пусть с ним все будет хорошо). Ну и стоит вспомнить о Томе, как тут де перед глазами Сэм, живой, хотя хромающий Сэм, а вот вообще о Сэме сейчас думать ей не с руки.
Подожди, Сэм, ага? И с тобой разберемся.
Но сначала вот с этим бы разобраться… Со всем.
Страх страху рознь, есть страх, который парализует, заставляет забиться в угол и дрожать, ждать, когда тебя уже прибьют, чтобы не мучиться. Но ее страх – он конструктивный. Он думать заставляет, ходы-пути искать, и она ищет. Сидит в своем углу на брошенном на дощатый пол матрасе, смотрит на Джима, который ее охраняет. Ну надо же ей на что-то смотреть. Она тут уже все стены обсмотрела. И потолок. Стены, кстати, крепкие, и дверь крепкая…
Джим мог бы с той стороны ее пасти, а вместо этого сидит тут, у двери, на перевернутом ведре. Строгает из деревяшки какую-то фигурку, мелодию насвистывает. Мелодию Кейн не узнает, но и Джим фальшивит. Нож у него хороший. Отличный у него нож, не хуже, чем у нее был. Ей бы сейчас ее нож… Но ножа нет и руки связаны. Да и что ей сейчас делать, ну убила бы она Джима, тут Лена свои шансы положительно оценивает, а дальше что? Они внутри стен Бернсвилля, на вражеской территории, и не выйдет у них незаметно на ту сторону выбраться… Значит, не о чем и жалеть, надо в другую сторону думать.

Она неловко шевелится на своем матрасе – руки связаны за спиной, пиздец как неудобно – Джим тут же на нее смотрит, ну смотри, смотри, Лена Мэй не обламывается, чтобы на нее смотрели, еще и не в таких положениях, вот с Томом они…
Так, Том, ты тоже подожди, ага?
Если она еще будет загоняться на тему того, добрался ли Том до Увйт-Бэар, рассказал ли Расту о том, что у них как в Сент-Луисе вышло, она точно крышей поедет, а ей нельзя, потому что, Лена Мэй в этом уверена, скоро и за ней придут.
Почему уверена? Потому что Джигсо им ничего не скажет. Джигсо можно по кусочкам резать, он завод не сдаст. И тут назрел вопрос на миллион – а если ее по кусочкам резать, она сдаст?
Не хотелось бы – вздыхает Лена, приваливаясь спиной к бревенчатой стене.
Не хотелось бы.
У нее на заводе, конечно, беременной подружки нет, но если где-то у нее дом есть, так это там. Это совсем не то же самое, что с Сент-Луисом было, тогда она и не думала особо. А сейчас думает – как бы и им с Джигсо выйти из этого пиздореза живыми и целенькими, и на завод не привести Преподобного с его цепным псом, Кирсановым.
Скажи ей кто, что Бернсвилль исключительно мирное поселение – она не поверит. Не бывает мирных, не в это дерьмовое время.

Дверь открывается – это Гнри притазился. За ней, понятно. Зыркает зло. Кулак ссажен – Лена аж зубы стискивает. Ну понятно, об кого, не сам же он себе в морду бил.
- Кирсанов ее сказал привести, - Генри умудряется в это «ее» столько презрения вложить, что Лене бы зарыдать и упасть на землю, сгорая от стыда, только вот нет, нет, стыда у нее точно нет. Удобно, нигде не жмет и на такие взгляды похер. Она так своей блядской улыбочкой Генри и сигнализирует – что ей похер. Еще и губы похабно облизывает.
- Вечеринка, мальчики? - говорит хрипло, рот-то ей не заткнули. – Соскучилась по вечеринкам. Повеселимся?
Генри моргает, сразу становится похож на дебильную сову. Ну да, в Сент-Луисе она дежалась тихо, о ней никто ничего не знал, да и она не особо о людях вокруг что-то знать хотела, ее тогда добро смертью Сэма придавило…
- Вставай, пойдем, - это Джим, у него нервы покрепче.
- Мог бы и помочь леди встать, - пожимает Лена, но встает – ладо, надо пыл приберечь для встречи с Кирсановым, вот кто должен оценить.

Ее ведут сначала в лазарет, а потом в подвал. Почетный конвой по бокам, все как положено. На улице им люди навстречу попадаются, смотрят на нее, одна старуха плюет вслед. Не из Сент-Луиса, какая-то местная сумасшедшая. Набирает горсть влажной холодной земли, кидает в Лену Мэй – да только силенки не те, до нее разве что пара мелких камешков долетает, бьют по куртке, даже следа не остается.
В подвале по углам густые тени, а вот стол, за которым сидит Джигсо, ярко освещен, и Джигсо весь как на ладони, и Лену немного попускает.
Он жив. А что морда разбита – ну, ему не привыкать. Этим Джигсо вообще не напугать.
- Приветики, - щебечет она, оглядывает всех присутствующих плотоядно, как будто раздумывает, на чей хер в первую очередь прыгнуть. – А я уже заскучала там, в сарае, думала, вы про меня забыли!

Да он убить ее мог – как-то слишком спокойно, ненормально спокойно думает Кирсанов. Запросто мог. А это не дело. По приказу – да. После того, как он узнает все, что хочет – да. Но не вот так. И вот после этого его проеба все идет по резьбе, сразу же, у Кирсанова чувство, будто он наблюдает за падением костяшек домино. Толкни одну – повалятся все. Сержант дальней разведки подрывается, и похуй ему на связанные руки, он и со связанными руками умудряется Захарии сломать нос. Генри подает голос, когда его не спрашивают – предлагает девку в лазарет отвести. Антон на девку не смотрит, но и краем глаза видит, что она бледная до синевы, темные волосы намокли и прилипли к лицу, на свитере влажные темные пятна. Джигсо тоже уже хорош – Стивен на нем как следует за приятеля отыгрался. Кирсанова аж зло берет. Все идет не так – и кто виноват? Но вот девка эта подает голос, и Антон недобро хмыкает, в упор смотрит на Генри, который решил в добренького поиграть.
Смотрит.
Смотрит – куда ему торопиться, все не так пошло. Смотрит, пока Генри не начинает что-то смущенно бормотать. Так-то лучше.
-Видишь, Генри, дама не хочет в лазарет, хочет остаться с нами. Мы тоже хотим, чтобы она осталась с нами. А ты, Генри? Ты, может быть, хочешь уйти? А?
Генри, который не хочет работать в свинарнике а хочет быть среди тех, кто носит оружие и защищает Бернсвиль, мотает головой.
- Захария, давай, парень, сходи к Дональду, пусть он твой нос посмотрит.
Захария кивает, бросает на Джигсо полный ненависти взгляд, уходит. Ну, ему не надо напоминать, что болтать о том, что происходит в подвале - лишнее. Да и Дональд, конечно, любит поговорить, но не дурак, и знает, о чем можно спрашивать, а о чем не стоит.
Каждый делает свое дело. Дон – лечит, Кирсанов – калечит, ха-ха…
Стивен, встань за спиной у мистера Джигсо и следи, чтобы он больше не вставал, пока я не разрешу ему встать. Генри, отойди.
- Шеф, я…
Нет, не выйдет из Генри ничего толкового, зря он надеялся. Хотя и надежды-то особой не было, так же как и выбора. Ему бы с десяток таких парней как Джигсо. Но такие парни как Джигсо не сильно жалуют спокойные, безопасные места, если только не въезжают туда на танке.
- Тебе повторить? – доброжелательно так интересуется Кирсанов, но это такая, плохая доброжелательность, после нее можно и зубов недосчитаться.
Генри отходит к стене, сутулится, засунув руки в карманы.

Ну вот, думает Кирсанов, вытаскивая нож из ножен, висящих на ремне. Ну вот, порядок навели. Теперь надо продолжать.
Он встает позади Лены Мэй, кладет ей руку на плечо, под волосы заводит, влажные, тяжелые волосы. Пальцы тут же хочется вытереть об штанину, потому что такие как она – грязь, а еще хочется сжать волосы в горсти посильнее, потянуть заставляя запрокинуть голову, и он так и делает. Кожа на горле у нее нежная, нежная и тонкая.
- Ну что, Джигсо?
У него в руке нож, и этим ножом он по щеке девки проводит. Ласково проводит, чувствует, как та вздрагивает. Боится. Конечно, а кто бы нет.
- Будешь отвечать на вопросы? Или будешь смотреть на то, что я сделаю с твоей подружкой? Или все еще считаешь, что я буду с ней джентльменом? Так вот, я не буду. Мне нужны ответы. Я их либо получу, либо вы отсюда выйдете нескоро. И не обещаю, что на своих ногах.
Он больше не думает о Руби – столько лет не думал, даже имени ее не вспоминал, и сейчас глушит это воспоминание, выкручивает его на минимум, убирая цвет, яркость, звук, пока от него не остаётся только бледная картинка. Он прижимает нож к щеке Лены Мэй не потому, что эта женщина похожа на Руби, а потому, что ему нужна информация. И лучше бы Джигсо поторопиться.
Стивен держит его - крепко держит, а Кирсанов улыбается. Смотрит ему в глаза и улыбается.

Мэйдэй.
Кирсанов, поначалу, думает, что Джигсо заговариваться начал, что ему так хорошо от Стивена прилетело, что тот заговариваться начал. А потом догоняет, что это сержант Кейтель к девке обращается. Что это она Мэйдэй. Прозвище, понятно, сержант Джерри Ли Кейтель тоже Джигсо не по метрике, но за каждым прозвищем что-то стоит, это любой знает, кто на улице вырос, кто прошел армию или тюрьму. Пустых прозвищ не бывает, и Антон с интересом смотрит на запрокинутое женское лицо. Мэйдэй, значит. Мэйбл, Лена Мэй, и вот, Мэйдэй, сигнал бедствия, сигнал того, что есть угроза человеческим жизням…
- К тебе, говоришь? Ну, можно и к тебе…
Этот мужик своей несговорчивостью его уже изрядно достал, заебал прямо, а Тони пытался с ним по-хорошему. Он бы и с Мэйдэй попытался по-хорошему, но не вышло, а теперь и смысла нет.
Теперь будем решать проблемы по-плохому.
- Эй, Мэйдэй, - хлопает он бабу по щеке, пока у нее в глазах не появляется искра понимания, и тут же – искра злости. Чистой такой злости, ненависти, что не держи он ее крепко за волосы, не держи нож у ее горло – точно бы кинулась, как бешенная крыса.
- Эй, смотри. Смотри внимательно, что я сейчас буду делать. И слушай внимательно. Этим ты спасешь своего друга, он же тебе друг, да? Ты же не хочешь, чтобы с ним что-то случилось? Ну, так это теперь от тебя зависит.

Тони отпускает Мэйдэй – ладно, та уже не падает. Сидит ровно. Крепкая сука – думает он с чем-то вроде невольной симпатии. Крепкая.
- Держи его крепче, к столу прижми, – кивает он Стивену, сам заходит со спины. – Сейчас, Мэйдэй, я отрежу твоему другу палец. Пока только один. На левой руке. После чего я задам тебе те же простые вопросы, что задавал твоему другу. Если ты ответишь на них, все закончится. Слышишь, Мэйдэй? Все плохое закончится – вас отведут к врачу, и больше не будут бить. Если ты промолчишь – я отрежу твоему другу еще один палец, на правой руке. А потом я ударю тебя, очень больно, действительно больно, Мэйдэй. И снова задам те же вопросы. Я могу хоть все ночь задавать вопросы. А когда у твоего друга закончатся пальцы на руках, я перейду на пальцы на ногах. А теперь, чтобы ты понимала всю серьезность моих намерений…
Развязывать руки этому бугаю Тони не собирается, развязывать ему руки можно только если ебнуть его предварительно рельсой по голове, никак не меньше. Но Стивен ловко зажимает Джигсо между собой и столом, а Кирсанов отрезает ему указательный палец. Не очень сподручно, налету, но нож у него хороший, острый нож, так что минуты не проходит, вместо пальца только кровоточащий обрубок.

Кирсанов бросает палец на стол, между Мэйдэй и Джигсо. Тот выглядит жутко, до такой степени жутко, что кажется ненастоящим, а какой-то бутафорией для Хэллоуина.
Генри издает какой-то слабый, блеющий звук, а потом его выворачивает обедом. По подвалу ползет тошнотворный кислый запах блевотины, мешается с соленым запахом крови.
- Ну что, - спрашивает Антон, по очереди оглядывая своих «гостей», мужчину и женщину, сейчас похожих, как близнецы. И бледностью, и резкостью черт,  ненавистью в глазах и одинаковым упрямством на лицах, прямо как будто друг друга, как зеркало, отражают.
И это их упертость Кирсанову уже вот куда уперлась. Герои, епта…
- Ну что, говорить будем, нет? Слышишь, Мэйдэй? Твой последний шанс. Больше предлагать не буду. Буду бить тебя, и резать его. А когда устану – поменяю вас метами. Буду резать тебя и бить его, но вы у меня, суки, заговорите, богом клянусь.

Нельзя, Мэйдэй – хрипит Джигсо, и она дергается, дергается, но не от того, что чувствует остроту лезвия у лица, дергается на этот позывной «Мэйдэй, Мэйдэй». Дергается, смотрит на Джигсо, а он смотрит на нее, пока там этот урод выебывается. Ну конечно, чего бы не повыебываться, у него-то руки не связаны, он-то не избит… И вот от Джигсо к ней как ниточка тянется, как радиоволна, по которой идет это: «мэйдэй мэйдэй нельзя мэйдэй нельзя». Прямо к ее нервам, минуя мозг, прям в кровь «нельзя мэйдэй нельзя».
Это она Мэйдэй, она. Даже не она, которая горячо и жестко трахается с Томом, играя во взрослые игры. Она, Мэйдэй, грохнула мудака Эда, она смеялась, когда ее сажали в полицейскую тачку, она, Мэйдэй, лезла на Джигсо в Центре и улыбалась, когда он ее вписал тогда как следует. Она, Мэйдэй, доводила медперсонал в Кейн-Каунти, а потом убивала тех уродов, которые пришли их грабить, насиловать и убивать… Ебанутая на всю голову Мэйдэй, Мэйдэй без тормозов и она понимает, о чем Джигсо…
Нельзя говорить про завод.
Нельзя.
Нельзя говорить про завод, даже если их тут будут скармливать мертвецам.
Нельзя.
Ей хочется кивнуть Джигсо, хочется сказать, что она поняла, но этого тоже нельзя делать. Она чует, что нельзя. Вообще рот открывать нельзя.
И она молчит, сидит неподвижно, молчит, сидит и молчит, даже когда Джигсо к столу прижимают, даже когда он орет – у нее сердце останавливается от того, как он орет, молчит даже тогда, когда на стол падает окровавленный обрубок плоти.
Палец.
Этот ублюдок сделал, как обещал, отрезал Джигсо палец. И отрежет еще один. И будет ее бить. Мэйдэй не сомневается, что так и будет. Хочет поинтересоваться, так ли хорошо он управляется своим хуем, как кулаками, но молчит – нельзя мэйдэй нельзя.
Нельзя, хрипит Джигсо, посылая этот шипящий сигнал ей по нервам, заставляя ее выпрямиться на стуле, она даже дрожит как будто через нее ток пропускают, но это не ток, это нель-зя…

Как Джигсо перед решающим боем производил, наверное, смотр своего арсенала, считал и рассовывал патроны, так она подсчитывает, насколько ее хватит. Сколько еще она сможет молчать о заводе, не отвечать на вопросы, смотреть, как режут Джигсо? Сколько она сможет выдержать побои? Не бесконечно – признается себе Мэйдэй. Не бесконечно… Она знает, что такое боль, отлично знает, сколько может выдержать, и подрастеряла практику – давно ее не били, не насиловали, не приставляли к лицу нож. Отвыкла… Отвыкла на заводе. Ну, уже за это она, наверное, должна быть благодарна заводу, Джигсо, Тому, Шону и Расту, и Доку их тоже, за то, что среди них она была нормальной. Хорошим товарищем, ценной частью общины, даже дружком обзавелась… Вернее, не так – она и благодарна, но тут скорее, о том, что эту благодарность надо проявить. Молчать надо. Это и будет ее благодарность.
Но совсем уж молчать она не может, и растягивает непослушные губы в улыбке. Своей фирменной блядской улыбочке, которую Джигсо, поди, не забыл, с Центра не забыл, во всяком случае, ей хочется в это верить, что даже с Доком он не забыл ее фирменную улыбочку и фирменное все, чем она его привечала в спортзале. Надеется, что и Том не забудет, если доберется живым до завода…
- Увидимся, ковбой.
нельзямэдэйнельзямэйдэйнельзямэйдэй
Ток идет по проводам, по нервам, у нее хорошо получается не думать, делать, не думать, не раздумывать, всегда хорошо получалось.
Делай, Мэйдэй, можно.

Она чуть отодвигается на своем стуле – наверное, со стороны это выглядит так, будто она до усрачки испугалась отрезанного пальца – а потом бьется со всей силы о край стола головой.
А потом – темнота.