Ладони, кажется, уже забыли тепло прикосновений Джима. Они подавленно болтаются внизу, мерзнут, и Дейзи временами потирает их об уже потрепанные временем джинсы, в попытке согреть [или, по крайней мере, куда-нибудь их деть]. Несмотря на то, что прошлый день хранит в себе жгучие отблески воспоминаний того, как мертвые тела беспомощно, сломлено и забыто лежат на арене, как бьется громко сердце деда и морщины на его лице будто залегли еще плотнее, как шевелятся губы неизвестной женщины, сказавшей, что есть и другие выжившие [«и немало»], Дейзи перманентно видит только удаляющуюся спину Джима, и то, как она оцепенела также – беспомощно, сломлено и забыто – как те тела на арене, хоть и была живая.
Спать не хотелось, и даже если тело готово было сопротивляться, ноги были налиты свинцом, руки уже не поднимались, болела шея, спина, Дейзи упрямо не опустилась еще ни разу на кровать или хотя бы на табуретку, поставленную в углу маленькой комнатки, от манящего уюта которой хотелось блевать. Это все лживо, как лжив Роберт, как весь этот Бернсвилль, и «немало» лишь очередной повод зацепиться за уничтожающее самообладание «если бы». А если бы они наткнулись на другую общину? Если бы Джим не выдержал бой на арене? А если бы там, в другом месте, и не приходилось бы выдерживать?

Дед, наверняка, не спит точно так же, как и она. Он не сможет отпустить произошедшее, по крайней мере, хочет в это верить, но все прошлые выступы, на которых держалось его мнение, обломал своими голыми, властными пальцами Роберт, и теперь, до тех пор, пока не станет известно хоть что-нибудь о Джиме, деду не за что цепляться. Как и Дейзи, и говорить им, собственно, тоже было не о чем, кроме как обмениваться молчаливыми взглядами, и в своем Дейзи так сильно хотелось, чтобы не читались ее боль, или – хуже – невольно разгоравшееся невысказанное обвинение деду.
Она пыталась его затоптать. Не деда, конечно, а обвинение. Она не считала, что он сделал что-то не так, что не зря в нем зарождалось недоверие к Бернсвиллю, и в частности – к его правлению, но будто независимо от этого, крепло и понимание, что если бы не дед, то Джим сейчас сидел с ней рядом, цел, невредим, не обуреваемый ненавистью, или страхом, или… Дейзи совершенно не в курсе чем еще.  Нет, нет, дед, конечно, не виноват. И младшая Уилсон еще не раз укорит себя за то, что допустила эту мысль, она уже делала это не в первый раз на протяжении этой ночи, тянущейся, кажется, уже целую вечность. Они – здесь жертвы. Все трое, и непонятно как прорабатывать, на чем базироваться в мыслях, во что верить, куда идти или все-таки нужно остаться. Известно только, что нужно дождаться Бакстера.

Они давно на столько долго не расставались. Присутствие Джима ощущалось всегда во всем – в кратких взглядах перебежками, в стройном хоре их дыханий, когда дед засыпал первым, и можно было провести время вместе, ее кофта – в его запахе, он же разбредается по всей комнате – в уголках, в накопленных пожитках, в пледе, которым он накрывал ее уставшие плечи. Он всегда был в ее руках, бедре, соприкасающимся с его под столом во время завтрака, ужина, обеда, а сейчас – даже с ладоней холодом сдуло жгучие воспоминания о нем, будто какую-то часть её тоже отрезали и не осталось ничего. Кроме мыслей, и их рой раздирал воспаленное сознание, рисуя картины о том, что наступит утро, за ним следующее, а Джим так и не придет.
В итоге не выдержала. Опустилась на кровать, голова припала к спинке, волосы беспрепятственно скользнули в сторону и перекрыли белыми шторами её лицо. В общине было тихо, спустя пару часов, к рассвету, послышалось слабое, где-то вдалеке, птичье пение.

А если Джим так и не придет?

Глубокий, не ровный вздох, когда не осталось уже слёз, и тело восстанавливается от их потери, зачерпывая воздуха для того, чтобы снова беспомощно не разревется. На второй запал всегда наскребется еще ведро слёз, это передышка, самообман, что надо заканчивать, ведь якобы плакать уже нечем. На сердце опустились гири, тоска – как недружелюбный спутник в купе поезда, едущего в страну разочарований, боли и мрака, наваливается на неё довольно-таки увесисто, еще сильнее опускаются плечи.

Но шаги за дверью. Нажатие на ручку и щелчок. Дейзи откидывает с лица штору волос, открывая обзор. Утренний свет пронзает уставшие и привыкшие к темноте глаза, но показавшийся силуэт слишком узнаваем и чрезмерно знаком. Дейзи срывается с места, пересекает комнату в несколько шагов, и зарывается ему в грудь головой, обхватывая Джима руками за большую спину, которая, наверняка, тоже устала и еле держится. Дейзи же тоже пытается держаться, чтобы ее грудь не затряслась в рыданиях, поэтому хватается за его присутствие, проходясь быстро глазами по его состоянию.

Джим жив. Джим цел.
Он вернулся к ней.

Он – как обычно плечистый, широкий, большой – мог бы подарить привычное ощущение защищенности, спокойствия, приторно-банального «как за каменной стеной», того самого чувства, когда все беды можно пережить вот так, прижавшись щекой к его груди, оставляя мокрые следы на его серой кофте, и мир подождет, и вся вселенная замедлит темп, кто-то замрет, не донеся до раскрытых губ чашку обжигающего кофе.

«Мог бы».

Именно так, в кавычках, потому что сегодня – не тот день, когда Джим смог. И поникшие плечи Дейзи, и ее щека, и его руки, зацепившие нечаянно ее светлые волосы, потому что они длинные и их много для того, что суметь ловко разделить их от спины Дейзи, это не для неё и не с целью тяжесть ее мыслей облегчить. Она сейчас – не главный герой, и это успокаивающая песня – тоже не будет написана для неё. Он нуждается в поддержке многим больше, несмотря на покрасневшее от слез лицо Дейзи.

Отстраняются. Становится холоднее. Невербальная пропасть расширяется – его мысли где-то далеко, не успев, видимо, пережить все то, что случилось с ним «до». Дейзи не торопит Джима с тем, чтобы вылить скорее все на неё или забросить его бесконечным числом вопросов, которые сумели скопиться в ее сознании за всю эту бесконечно длинную ночь. У нее было время, у него что происходило – неизвестно.

Джим помятый, уставший, от него тянет запахами спекшийся крови, грязи и каким-то сараем. Дейзи слабо различает тот уют, каким обычно пропитан Бакстер – он мрачен, не морщится даже, когда вливает в себя мутную жижу, которую когда-то водой именовали. Дейзи не морщится тоже. Не может себе позволить как-то осудить его поступок ни словом, ни даже малейшей сменой в мимике. Ему это нужно – время и принятие. Хорошо, что у них и того, и другого в достаточном запасе.

- С нами все в порядке, Джим, - отвечает многим позже, чем вопросы про неё и деда были заданы, хотя ни черта не в порядке. Дед, наверняка, еще не спит, сжирая себя осуждением, но еще больше ненавистью, которая лишь сильнее в нем сегодня нагрелась – она стоит на медленном огне на плите, и когда засвистит из носика чайника этот кипящий пар злости и отчаяния, никому не поздоровится, и в первую очередь – деду.

Дейзи кивает Бакстеру в ответ, соглашаясь, что обсуждать все в доме – не лучшая идея, но и тащить Джима на несколько десятков километров куда-то там подальше от всего и всех, тоже вариант не про текущее время. Поэтому Дейзи идет по коридору дальше за входную дверь – утренняя свежесть хлещет по все еще красным щекам, Уилсон шумно заглатывает воздух, по телу молниеносно разбегаются мурашки врассыпную, и она опускается на предпоследнюю ступеньку, утягивая за руку Бакстера. Себя обхватывает руками, пальцами вцепляясь за кофту, и вперившись взглядом в еще не успевший проснуться Бернсвилль.

- Мы с дедушкой переживали, – лепечут её губы, в момент, когда поворачивается на Бакстера её голова, - он вообще себе места не находил, винил себя, я его еле как отправила спать. Что они делали с тобой, милый? – на последнем голос чуть срывается, но Дейзи не хочет опять уходить в слезы. Это не то, что Джиму поможет.